Прежде Дина нисколько не волновало – есть возле него люди или нет. Теперь он хотел только одного: быть таким, каким требовала его внутренняя суть – то есть одиночкой. Но за восемь лет, проведенных на ферме, Дин успел отвыкнуть от жизни лесного зверя. Ему необходимо было укрытие. И чем дольше он смотрел на это укромное место с каменным потолком и двумя земляными стенами, тем больше оно казалось ему похожим на искомое укрытие.

Сначала он ограничился несложными мерами: вырубил и выкорчевал кусты, чтобы можно было удобно улечься, и подвязал пару колючих кустов при входе, чтобы тернии не задевали его при входе и выходе. Потом начались дожди, ему пришлось выкопать сточную канавку, чтобы в убежище не застаивалась вода, и соорудить над головой что-то похожее на крышу.

Но время шло, и он все более увлекался благоустройством своего жилья. Натаскал веток, засыпал их землей и хорошо утоптал – получился ровный пол. Вытащив из задней стенки шаткие камни, он увидел, что оставшиеся после них выемки могут послужить в качестве полок, на которых можно было разместить все его скудные пожитки.

Ночами он наведывался на фермы, широким кольцом окружавшие гору. Много за один раз он не уносил и никогда не возвращался туда, где уже побывал. Он раздобыл морковь, картошку, десятипенсовые гвозди и медную проволоку, сломанный молоток и чугунок. Однажды Дин подобрал кусок свинины, свалившийся с повозки, и припрятал его. А вернувшись после следующей вылазки, обнаружил, что в гостях у него побывала рысь. Этот случай навел его на мысли о стенах, потому-то он и вернулся за топором.

Он валил деревья – такие, какие мог доволочь до своего жилья, предварительно обрубив ветки. Первые три он вкопал так, чтобы они ограничивали собой пол, четвертая стена его дома находилась под камнем. Потом отыскал красную глину, которая, если замесить с торфяным мхом, образовывала замазку, не пропускавшую мышей и насекомых и не смывавшуюся. Наконец поставил стены и сделал дверь. Сооружением окна Дин не стал себя утруждать, просто оставил по узкой полосе между столбами, служившими ему стенами, и вытесал клинья, которыми можно было их затыкать.

Свой первый очаг он устроил в индейском стиле: посередине своего жилья под отверстием в крыше, чтобы выходил дым. Рядом вбил крючья в камень – чтобы подвешивать мясо, если ему повезет на охоте.

Он как раз подыскивал недостающие камни для очага, когда нечто невидимое коснулось его. Он дернулся, словно от ожога, и спрятался за деревом, как затравленный лось.

Прошло уже много времени с той поры, когда он в последний раз ощущал свою внутреннюю, ненужную теперь ему чуткость к общению с младенцами. Он терял ее, терял с той поры, когда научился говорить.

Но теперь кто-то звал его, звал, словно младенец, хотя не был младенцем. Дальний клич был едва различим, но невыразимо знаком… Сладостный зов тем не менее нес в себе память об обжигающем кнуте, сокрушительных пинках, непристойных ругательствах и горчайшей в его жизни утрате.

Ничего поблизости не обнаружив, он медленно выбрался из-за дерева и возвратился к камню, который перед этим раскачивал. Еще с полчаса он отрешенно трудился, не позволяя себе прислушаться к зову. Но что-то настойчиво влекло его.

Он поднялся, словно сомнамбула, и пошел на зов. Чем дальше он уходил, тем решительнее становился призыв и тем более властной становилась его сила. Так Дин шел целый час, шел прямо, не сворачивая, не огибая препятствий, переступая через валуны и поваленные деревья, продираясь сквозь чащу. Выйдя на отравленную прогалину, Дин почти что впал в транс. Позволить себе вернуться в сознание значило пробудить такую адскую драму, на которую у него не было сил. Не глядя под ноги и спотыкаясь, он буквально уперся лбом в ржавый забор, задев при этом пораненный глаз. Он припал к забору головой, пока зрение его не прояснилось, огляделся по сторонам и задрожал всем телом.

На миг им овладела твердая решимость – немедленно покинуть это страшное место. Но тут он услышал голос ручья…

Там, где вода уходила под забор, он нагнулся, отыскивая ту самую брешь. Ничто не изменилось.

Дин попытался заглянуть в щель, но мощные заросли остролиста сделались еще гуще. До него не доносилось ни звука… Только призрачный зов… Он был испуганным, встревоженным, молил о помощи.

Подобно тому, который он слышал прежде, в зове этом мешались голод, одиночество и нужда. Отличие заключалось в том, чего хотел этот зов. Он без всяких слов говорил, что слегка испуган, озабочен и полон ответственности. По сути дела, он твердил: кто же теперь будет заботиться обо мне?

Может быть, холодная вода помогла. Разум Дина вдруг сделался ясным, как никогда прежде. Глубоко вдохнув, он нырнул и оказался по ту сторону забора. Выставил голову, старательно прислушался, снова погрузился в воду до носа. И бесшумно пополз на локтях, пока голова его не оказалась в арке, и он наконец увидел…

На берегу сидела маленькая девочка лет шести в порванном платье из шотландки. Заостренное, недетское лицо осунулось от забот. Осторожность его оказалась напрасной: девочка глядела прямо на него.

– Бони! – резко выкрикнула она.

Ничего не произошло.

Он остановился, а она следила за ним, все еще с беспокойством. Он понял природу этого зова: тревога. И все же девочка не сочла его появление достаточно важной причиной, чтобы отвлечься от своих мыслей.

Впервые в жизни он ощутил прилив гнева и разочарования. Впрочем, ощущение сменилось волной облегчения, как будто он сбросил с плеч сорокафунтовый рюкзак, проносив его сорок лет. Он не знал, не догадывался о тяжести, лежавшей на собственных его плечах.

И ушло прочь это воспоминание. Назад в прошлое отправились хлыст, вопли, чары и так и не забытая потеря… назад, туда, где было им самое место, вместе со всеми разорванными нервными волокнами, так чтобы они никогда не смогли заново протянуться в его настоящее. В зове этом не было водоворота крови и эмоций – пустые причитания голодного ребенка. Подобно огромному плоскому раку, Дин попятился назад под забор. Выбравшись из ручья, он повернулся спиной к зову и вернулся к своей работе.

Он возвращался в свое убежище, обливаясь потом под тяжестью восемнадцатидюймовой каменной плиты на плече, и от усталости забыл о привычной осторожности. Проломившись сквозь кусты на крохотную прогалину перед своей дверью, он остолбенел.

Прямо перед ним сидела на корточках голенькая малышка лет четырех.

Она подняла глаза, и в глазах ее – что там – по всему темному лицу запрыгали веселые искорки.

– Хи-хи! – радостно зазвенела она.

Он нагнул плечо и дал камню съехать на землю.

Девочка совсем ничего не боялась. Она опустила глаза и вернулась к своему занятию: по-заячьи захрустела морковкой.

Мелькнувшая тень привлекла его внимание. Из щели между бревнами выползла еще одна морковка, за ней последовала третья.

– Хо-хо. – Он глянул вниз, перед ним сидели уже две маленькие девочки.