в которых, видимо, не переставая переваривалась пища — мерзейшее, однако, зрелище! Эти хозяева просто лоснились от довольства своей жизнью и собой. Вместе с субхозяином, который принимал Наташу на работу, они составляли троицу. Вваливаясь, они тут же громоподобно начинали разбор полётов, иногда вовлекая весь персонал, кроме Наташи, чему она была несказанно, про себя, рада тихой нутряной радостью дурочки, каковой её явно и воспринимали. Впрочем, они не разговаривали — они всегда орали, как психопатичные бабы-истерички, причём только сверхкурчавой матершиной, и весь скудно говорящий по-русски персонал их понимал! И две молодые тётки-азиатки-готовщицы воспринимали всю эту матершинную вонь как должное, и сами отвечали такой же матершиной, при этом едва-едва умея связать простые, обычные русские слова.

Никогда Наташа не была националисткой, ни-ког-да! Воспитанная интернациональным совком, она не разграничивала для себя русских, евреев, хохлов, таджиков, киргизов, казахов, которые (она знала это с детства, со школы) вместе отстояли от жутких нелюдей ту страну, в которой она родилась и жила, которая звалась её Родиной. И вот теперь, спустя 70 лет посудомойка/уборщица славянской природы и внешности явственно ощутила, что между нею, русской, и работающими с ней в одном трудовом пространстве азиатскими людьми стоит непреодолимая огромная стена, и ей, Наташе, там, по ту строну стены нет места, её там не хотят, и на её сторону они приходить не желают, хоть и приехали онисюда — на заработки, потому что там у себя за такую же точно работу они получают гроши. Понять их можно без малейшего напряга, но невозможно понять их ненависть и крайнее презрение к исконным гражданам страны, города, куда они приезжают исключительно на заработки и обязательно смачно плюют и на эту неродную для них страну, и на эти неродные им города — вот это понять было немыслимо. Зарабатываемые деньги они отправляли туда, к себе домой, у некоторых там, на их родине, были уже дети, оставленные на жён или бабушек и дедушек…Психологически очень тяжело работать среди тех, кто общается между собой исключительно на своём языке и с огромным трудом понимает родной язык страны, в которую они приехали на заработки. Невозможно перекинуться словом, бросить на ходу какую-то фразу — они не понимают. Никто из них никакого высшего образования не имел, ни в каких вузах никто из них не учился, где-то там у себя на родине они, возможно, и планировали получить высшее образование, этого Наташа не знала, но не возникло ни малейшего желания это узнать.

Ещё совсем недавно Наташа очень сочувствовала им всем, приезжающим в её страну на заработки, она знала, как их по-чёрному кидают на строительных работах, не заплатив в итоге вообще ничего, знала, что они абсолютно бесправны, когда их «кидают», унижают, знала, как тяжело им одолевать препятствия с регистрацией или временной пропиской, как напряжно платить за съёмное жильё или как гнусно жить в вонючих, перенасыщенных азиатским людом общагах…Но через 3 недели посудомойно-уборщицкой работы в кормушке Наташа обнаружила внутри себя, там, где раньше жило понимание и настоящее сострадание к этим несчастным пришельцам, полную пустоту, без единого к ним сочувствия, хотя она ни в коем случае не стала, как и не была никогда, националисткой. Просто раньше ей было их всех жалко, она им сочувствовала искренне, а теперь ей стало по фигу! Эти уже совсем не были такими, как их деды, воевавшие и жившие когда-то монолитом с русскими, эти были уже совсем-совсем другими, у этих уже была чёткая граница с русскими, которых они со слепящей ненавистью винили теперь во всех своих бедах и несчастьях. Наташа почему-то часто опять стала вспоминать, как она, ещё маленькая, ездила с мамой в Уфу к каким-то совсем дальним родственникам, этническим башкирам (значит, в Наташе бултыхалась давняя капелька башкирской крови), которые были совсем другими, чем вот эти. И когда Наташа мыла ненавистную утварь в 3-х глубоких раковинах, она ничего не могла поделать со своими нелегально прущими и крайне противоречивыми мыслями, которых она не хотела, но они лезли, не испрашивая её хотения или нехотения, лезли самопроизвольно: она вспоминала давние поездки в Уфу, она вспоминала и то, что в метро ей всегда уступали сидячие места лица «кавказской» и «азиатской национальности», которых она совсем не различала, но никогда не уступали места лица «славянской национальности». Она вспоминала, как она однажды проработала с октября по май гардеробщицей в одном ВУЗе (ещё до того, как устроилась библиотекаршей в Лёлькин лицей), как поразила её там расхожесть поведения и отношения к учёбе студентов славянской внешности и студентов «кавказской национальности», которые, видимо, были мусульманами, так как все их девушки ходили в хиджабах. И когда на переменах между лекциями славяне гоготали с ядрёной махровой матершиной на весь вестибюль и показывали друг другу на своих гаджетах дебильные ролики и блоги, эти держались от них всегда в стороне и обсуждали по своим записям прослушанные лекции! Они Наташе нравились, а в исходящих матершиной соотечественников ей хотелось смачно плюнуть. Они приехали сюда учиться, они хотят получить полное высшее образование и ни на что другое они уже не отвлекаются, они уже не хотят торговать на рынках, как их отцы-матери и деды-бабки, они хотят стать учёными людьми и работать потом на квалифицированных работах в своих родных регионах. Так почему же она пришла в ужас от того, что её дочь полюбила мусульманина да так, что готова уйти в ислам! И она никак не могла объяснить этого себе самой, знала лишь, что это — УЖАС, что она не может принять такого для своей дочери.

Входы для работников о все кормушки, включая и BigРара, были сделаны с тыльной стороны, совсем невидной для посетителей за столиками — из полутёмного, длинного, безоконного и вонючего коридора, и однажды, выволакивая мешки с отходами на тележку в этом коридоре, Наташа обомлела от увиденной в полутьме картины: один из курьеров (а все пищекурьеры были как на подбор молодыми азиатами) стоял коленями на своей расстеленной курьерской куртке лицом к стене и молился и кланялся Аллаху. Наташу страшно поразило, что ему было просто наплевать на всех проходящих за его спиной, провозящих гремящие тележки с воняющими мусорными мешками, ему вообще в это время было плевать на всё и на всех: ОН МОЛИЛСЯ АЛЛАХУ, и в это время для него ничто не имело значения, ничто не существовало. И тогда реальный дух Льва Николаича нарисовался прямо в воздухе перед Наташей, она вспомнила, как бурно они с Лёлей обсуждали