Виктор-Фландрен встал, оделся и сказал: «Сиди здесь. Я сам с ними поговорю». — «Не нужно! — взмолилась Мелани. — Они все пьяны, их теперь злоба разбирает. Не станут они тебя слушать. Останься со мной, я боюсь!» — «Ну, а я не боюсь. Пойду к ним».

Озверевшая толпа уже ворвалась во двор и начала еще громче поносить Виктора-Фландрена и Мелани, не скупясь на самые гнусные ругательства и насмешки. Наиболее ретивые стали швырять камни в стены, окна и двери, выкрикивая угрозы и размахивая факелами. Они привели с собой старого осла, водрузив ему на спину, лицом к хвосту, чучело из соломы и тряпья, изображающее Пеньеля. «Эй, Волчья Пасть! — голосили они, беснуясь и гремя кастрюлями. — А ну, иди сюда, мы тебя выпорем, зверюга поганая, мы тебе хребет сломаем, падаль ты вонючая! Эй, эй, Волчья Пасть!»

Дверь распахнулась, и Золотая Ночь встал на пороге, в волчьей шкуре, накинутой на спину и ниспадавшей почти до пят. «Вот и я!» — сказал он. При виде его все смолкли, потом раздался глухой враждебный ропот, в нем звучали испуг и ненависть. «Это оборотень!» — закричали некоторые, отступая. Золотая Ночь пошел прямо на толпу. «Чего вам надо?» — спросил он. Но вместо ответа вновь послышались невнятные ругательства. «На осла его! На осла! — крикнул кто-то. — Обмажем его дерьмом, обваляем в перьях!» — «Держи, вот твоя шляпа!» — загоготал другой, швырнув Виктору-Фландрену драную, всю в нечистотах, корзину. «Проклятый оборотень! Смерть оборотню! Сожжем его! Спалим его!» — завопили третьи, и тотчас все хором подхватили этот призыв.

Но едва люди двинулись к нему в свете факелов, неровными сполохами освещавших их разъяренные лица, как осел бросился в гущу толпы, скинул со спины чучело и, обежав вокруг Виктора-Фландрена, умчался прочь бешеным галопом; никто не смог удержать его. «Ах ты, пес проклятый! — заорали крестьяне, — вон даже скотина и та тебя боится!» Однако им никак не удавалось подойти вплотную к Золотой Ночи: осел как будто очертил вокруг него невидимую границу, которую они не могли переступить. Тщетно все топали ногами, махали кулаками и рвались вперед — ни один из нападавших не в силах был приблизиться к Виктору-Фландрену. Тогда они с удвоенной яростью бросились на валявшееся чучело, насадили его на вилы и, водрузив среди двора, подожгли.

Соломенная кукла мгновенно сгорела, к великой радости зрителей. Но когда огонь уже померк, из кучи золы вдруг вырвались семь ослепительно-желтых языков пламени; они взвились в человеческий рост, изогнулись, как змеи, потом опали и мгновенно, семью огненными кометами, унеслись в ночной мрак.

Ярость крестьян тут же улеглась, как погасшее пламя; их обуял страх. С испуганным шепотом они медленно попятились к воротам. И в гробовом молчании, чуть ли не на цыпочках, покинули Верхнюю Ферму.

С той поры никто больше не осмеливался устраивать Виктору-Фландрену кошачьи концерты, но теперь к его прозвищу Золотая Ночь добавилось второе, злобное — Волчья Пасть.

Мелани родила осенью. Роды произошли вечером, в два приема. Все это время Виктор-Фландрен простоял за дверьми спальни, в темном коридоре: Мелани запретила ему входить, допустив к себе только трех деревенских женщин. Из комнаты доносились лишь их голоса, то тихо, то громко звучали приказы, советы и странные звуки, которыми они помогали роженице тужиться; весь этот гомон сопровождался непонятными шорохами и суетой. Безмолвствовала одна Мелани. В конце концов, Виктору-Фландрену почудилось в темноте, что три повитухи только для вида суетятся вокруг пустой кровати, а сами колдовскими чарами извели Мелани, заставив ее исчезнуть. И он яростно заколотил в дверь, требуя, чтобы женщины впустили его, но они упорно не открывали.

Он был не в силах переносить мучительный страх и молчание Мелани, пугавшее его больше, чем любые вопли; под конец его собственный живот пронзила та жестокая боль, которую Мелани отказывалась выразить криком. И тогда он сам начал кричать во все горло, надсаживаясь громче любой роженицы, и этот душераздирающий вопль привел в ужас всех, кто его услышал, и людей, и домашний скот. Он оборвался лишь в то мгновение, когда закричал первый новорожденный. И тут он впервые в жизни разрыдался — от усталости, облегчения и счастья. При крике же второго младенца слезы его разом высохли, он улыбнулся и вновь почувствовал себя ребенком.

Внезапно мир преобразился, он стал волшебно легким, как будто и сам он, и все вокруг сделано из тонкой прозрачной бумаги. Ему вспомнился запах ветра, провожавшего баржи вверх по течению Эско, и ароматы весенних берегов в лилово-розовых сумеречных туманах. Он вновь увидел себя бегущим по тягловой тропе, усеянной конскими яблоками, которые летом сплошь покрывались изумрудно-голубыми роями мух. Он почувствовал на лице нежное касание ладоней Виталии, которая подтыкала внуку простыню, чтобы ему уютней спалось в добром мире снов, куда уводили ее ежевечерние сказки. А еще в нем затрепетало нечто иное, невидное, поднявшееся из самых заповедных глубин естества и походившее на чужой и, вместе с тем, невыразимо близкий взгляд, проникший в него, чтобы охранять и лелеять сновидения. Но ему никак не удавалось определить, чье же всевидящее око живет в нем, хотя он и подозревал, что это его мать и сестра, а быть может, и отец, надзиравший за сыном помимо его желания.

Когда женщины наконец вышли и впустили его в комнату, он еще не опомнился от потрясения и воспоминаний.

Мелани покоилась на кровати с запрокинутой головой; ее распущенные волосы струились по подушкам. Виктор-Фландрен долго смотрел на уснувшую жену, которая прижимала к себе двух рожденных ею сыновей. Сейчас ее красота казалась ему почти пугающей — бледное, испитое лицо, запавшие, в темных кругах глаза, приоткрытые губы, вспухшие и прозрачно-алые, как ягоды смородины. Еще влажные от пота, блестящие волосы обрамляли щеки длинными волнистыми прядями, которые слабо поблескивали каштановой рыжиной в лучах закатного солнца. Потом он взглянул на детей, уютно пристроенных в гнезде материнских рук; они были похожи друг на друга, как две капли воды. Тело Мелани казалось зеркалом, удвоившим одного ребенка, и Виктор-Фландрен машинально поискал в нем глазами собственное отражение. Но наткнулся на ту же матовую непроницаемость, какую встречал в любом зеркале, и почувствовал себя исключенным из этого тройственного союза тел, погруженных в общий сон. Тогда, не в силах разделить с ними этот сон, он сел на краешек постели и принялся охранять его.

5

Итак, Виктору-Фландрену никогда не удавалось поймать в зеркале свое отражение. Но зато он непрестанно сеял его вокруг себя. Например, его золотистая тень еще долго витала там, где он давным-давно прошел, и обитатели Черноземья испуганно шарахались, встретив ее на своем пути. Никто не осмеливался ступить в тень Золотой Ночи-Волчьей Пасти, наводившей еще больший страх, чем он сам.

Он оставил также след своей золотой ночи в глазах сыновей — Огюстена и Матюрена. Каждый из них носил золотую искорку в левом глазу. И такое пятнышко отмечало всех его последующих детей, неизменно рождавшихся близнецами.

Ради своих сыновей он взялся за работу с удвоенной силой и энергией, захватывая в собственность все больше полей, лесов и вод Черноземья. Вскоре его репутация удачливого хозяина стала известна не только в соседних деревнях, но и в городке, где каждый месяц устраивались ярмарки. Однако эта слава, так же, как странная тень и волчья шкура, внушала людям не столько почтение, сколько боязнь, угнетая их души наподобие невидимого зимнего солнца, которое, укрывшись в плотной облачной хмари, наводит уныние своим рассеянным светом.