Василиса передала поднос с чарою прислужнице, кивком увенчанной жемчужною кикою головы повелела слугам накрывать и пошла-поплыла вон из покоя – едва вздрагивали прямые складки темного, мерцающего скупою золотою отделкою долгого, до полу, сарафана.

Борис ковырял двоезубой вилкою поджаренную с индийскими пряностями дичь, ширил ноздри, глядел мутно, но в драку, как показалось даве, уже не полез и на строгие слова Андрея о том, что о родовом надлежит баять вкупе с епископом, старейшими из бояр и игуменом Денисом, лишь сумрачно глянул вновь в очи брату, но сдержал себя на этот раз.

«Нет, не отдаст добром Борис Нижний Дмитрию! – думал Андрей хмуро, ощущая растущее бессилие свое. – Не отдаст! А ну как и с великого стола спихнут Митю? И кто! Четвероюродный десятигодовалый племянник!»

Борис наконец ушел, не получив от него никакого ясного ответа. Правда, это отнюдь не значило, что он не получил отай этого ответа от нижегородских бояр Андреевых…

Вечером, когда они остались одни в опочивальне. Васса, снимая украшения и разбирая волосы на ночь, сказала ему:

– Мурут разбил Кильдибека, слыхал?

– Да, – безразлично отозвался Андрей.

– Ты баял, Мурут не осильнеет в Орде!

– Значит, ошибался… Впрочем, это еще хуже для нас!

– Мыслишь, захочет переменить великого князя?

– Не ведаю.

Она уже сняла ожерелье и кику и сейчас, сжимая губы в нитку, расплетала, расчесывая, косы. Худая длинная шея жены, голубоватая от проступивших жил, и острый очерк носа напомнили Андрею еще раз, что молодость Вассы уже позади. В самом деле, ей уже за тридцать, да и невеселые неудачные роды содеяли свое дело… Когда-то она, маленькой девочкою, обмирала в его руках. Теперь, поминая, Андрей стыдился тогдашнего своего нетерпения. Не он ли и виноват, что у них теперь нету детей?

– Слушай! – спросил он вдруг. – Ежели я умру… Погоди! Ежели скоро умру, ты пойдешь сызнова замуж?

– Уйду в монастырь! – сказала как отрезала, и не поглядев на него. Помолчала, добавила мягче: – Я и маленькой хотела уйти в обитель!

– Знаю. Ты не жалеешь теперь, что пошла за меня?

– А ты?

– Васса! – Он уронил голову в руки. Жена подошла, помедлив, легко коснулась поседелых Андреевых кудрей влажной холодной рукой.

– И не понимаю тех, кто поступает иначе! – молвила строго. – Семья – святыня! Муж един и на всю жисть! Как можно? – Она слегка поморщилась, пожав плечами. – Чужой запах, норов чужой… По-моему, так изменить ли живому али мертвому – все едино!

– Дитяти нету у нас, – покаянно прошептал Андрей.

– От Бога сие! – с холодноватою твердостью отозвалась Василиса, вновь отходя от супруга. Взяла серебряное зеркало, открыла круглую костяную коробочку с благовонною мазью, стала растирать лицо. Не оборачиваясь, вопросила негромко: – Борис у тебя опять Нижний просил? Отдаешь?

Андрей вздохнул шумно. Перемолчал.

– Ежели тебя не станет, – прибавила она жестко, – сам возьмет! Не поглядит и на Митрия!

– Мыслишь?

Андрей, вопросив, не ожидал ответа от жены. Борис, конечно, ни за что не откажется от Нижнего! Вот и распадается их семья, казавшаяся такою крепкой при отце!

Василиса сидела на краю кровати, уже в одной долгой рубахе, неясная в сумраке и оттого помолодевшая вновь. Чуть улыбнулась, вопросив:

– Разуть тебя?

Андрей торопливо скинул мягкие домашние тимовые сапоги, расстегнул и сбросил ферязь, зипун, верхние порты. Ополоснул лицо и рот под рукомоем. Он и правда чувствовал себя порою так плохо, что начинал думать неволею, что скоро умрет.

Васса, когда уместились в постели, задернула полог, положила руку ему на грудь, на сердце, вопросила:

– Расстроил тебя Борис?

Андрей молча кивнул. Она поняла в темноте легкое шевеление супруга, стала осторожно растирать ему грудь. Горечь, неведомая доселе, поднялась в нем и, помедлив в груди, подступила выше и выше, к самому горлу:

– Почему русичи не могут совокупить себя воедино? По слову Христа: «Возлюби ближнего своего»… Ведь уже почти полторы тысячи лет, как сказано это! Тринадцать веков! И почти четыре столетия от крещения Руси! И всего две – две – заповеди! Возлюби ближнего и Господа своего возлюби паче себя! А это значит – возлюби честь, совесть, правду, родину, наконец! Паче своего живота, паче жизни! Умей отдать за них, ежели потребует судьба, и самого себя! Неужели сего не поняли? Сих двух Христовых заповедных речений не восприняли за века протекшие?!

Ведь нас, русичей, не так и много, в конце-то концов! Ведь нас – горсть! Ведь мы в лесах, в пустынях, почти в рассеянии обитаем! Вокруг – вяда, мордва, татары, меря, мурома, черемиса, булгары, а там – зыряне, чудь, югра, пермь, дикая лопь и самоядь – кого только нет! И у нас одних – свет истинной веры Христовой!

Ведь пошли бы за мной, поведи я их на ратный бой, на кровь и на гибель! Почему льзя на смерть и нельзя на любовь?! Почему даже братья родные и те друг на друга? «И почаша князи про малое «се великое» молвити, а сами на себя крамолу ковати. А погании со всех стран прихождаху с победами на землю русскую!» Где предел? И кто положит его?!

Купцы жадают утеснить тверичей и гостей новогородских, те – перебить пути сурожанам. Ну, пускай фряги, иной язык, но свои!

Ведь, Господи, Боже мой! Ведь все можно! Вот дела святые: заселяй землю, обиходь, защити, зачем же ее губить? Вот они, просторы, леса дикие – за стеной! Паши, строй, раздвигай пределы Руси Великой!

Нет! Будем губить друг друга, утесняти себя, яко Византия, утерявшая в спорах взаимных все великое наследие свое! Кто должен уступить? Как в тесноте, в узости, в арке каменных ворот, прут вперед и стеснили друг друга до невозможности содеять вздох, шевельнуть членом. Кто сдаст назад в одичалой толпе? Кто кинет себя под ноги во спасение прочим?

Пусть я! Я отдал великое княжение Дмитрию. Теперь отдать Нижний, отцову отчину, Борису? И они тотчас помирятся? Как бы не так!

В Твери дядя, Василий Кашинский, воюет который год уже с племянниками покойного брата-мученика. Новгород пред лицом свеев и немецкого Ордена спорит со Псковом. Великий князь – с Новгородом. И все нынче жадают боя, свары, драки-кроволития, не очень еще и понимая, с кем и для чего.

Дионисий зовет к битве с Ордою, к одолению на татар, хотя Орда сейчас – наше единое спасение, все передеремся ведь!

Да, ежели этого нет, нет силы, напора, энергии, гнева, наконец, – тоже гибель!

Но вот мужики – строят! Орют землю! Избы растут, тучнеют поля… У них пожар – дак то пожога, выжигают гари под новую пашню, а у нас пожар – выжигаем храмы и города!