— Что случилось с Джимми Эшворт? — интересуется Джуд.

— Ее бросили, — говорю я. — Печально, но таковы судьбы содержанок. Маловероятно, что Эдит знала о ее существовании.

— Я начинаю испытывать антипатию к Генри.

Я улыбаюсь и говорю, что, несмотря на все его очарование, приятным человеком Генри не назовешь. Хотя прежде, до событий 1879 года, он был гораздо милее. Событий ужасных и одновременно удивительных. Мы все слышали истории о людях, которые опоздали на самолет, приехав в аэропорт на две минуты позже, а через час самолет разбивался и все пассажиры погибали. Нечто подобное произошло с Генри, когда в канун Нового года он вместе с Гамильтоном поехал в Шотландию; это было за пять лет до женитьбы.

В законопроекте говорится, что никто не должен быть членом Палаты лордов в силу наследственного пэрства. Носитель наследственного пэрства в силу этого пэрства не будет дисквалифицироваться для голосования на выборах в Палату общин или членства в Палате общин. Когда законопроект станет законом, то вступит в силу по окончании парламентской сессии, на которой его примут, и получит название «Акта о Палате лордов 1999 года». И всё — это очень простой законопроект. Хотя провести его будет совсем не просто.

Некоторые пэры, причем не обязательно те, чей наследственный титул насчитывает несколько сотен лет, полагают, что право управлять даровано им Богом. Хотя они мало что могут сделать, заседая здесь, — впрочем, как и все мы. Правительство обладает подавляющим большинством в Палате общин, и почти все наши решения могут быть отменены. Единственное, на что мы способны, это отсрочить принятие закона или внести в него поправки. Вне всякого сомнения, в пожизненном пэрстве нет ничего плохого. Пока только средства массовой информации, ворчащие о назначенцах и друзьях премьер-министра, высказывают осторожные сомнения в их праве занимать свое место. Все может измениться, когда воинствующие наследственные пэры возьмутся за оружие. Приятно быть наследственным пэром, чей предок приятельствовал с Карлом I или женился на любовнице Карла II, но это было так давно, что все уже забыли, откуда все началось. Мы — наследственные пэры, получившие титул от прадедов и дедов, которые были послами, губернаторами колоний, фельдмаршалами, адмиралами, членами кабинета министров и, как в моем случае, лейб-медиками, — оказались между двух огней; наше пэрство не освящено временем и не оправдано сознанием личной избранности.

Все это я объясняю Полу за ленчем в гостевой столовой Палаты лордов. Я и не предполагал, что буду обсуждать эту тему, пока он меня не спросил. Похоже, услышанное ему не понравилось — такую реакцию я часто наблюдал, когда мой сын начинал настаивать на получении какой-либо информации. Словно он ждал, что рассказчик ради него подправит неприятные факты. Кто-то — Т. С. Эллиот? — сказал, что человеческие существа не могут вынести слишком много реальности. Это справедливо для Пола, и я, как всегда, задаю себе вопрос: не в том ли причина, что мы с Салли расстались, когда ему было всего шесть, и не стало ли это первой реальностью, от которой он научился бежать.

— Я никогда не буду называть себя лордом Нантером, — заявляет он.

Эти слова вызываю у меня улыбку, и я шутливо отвечаю, что он может еще передумать, и времени для этого еще достаточно — мне всего сорок четыре.

— Титулы отомрут, — настаивает Пол. — Это будет логичным продолжением реформы. Вы получите то же самое, что в Европе, где много графов и все такое, но все остальные забыли об этом, и только снобы упоминают их титулы.

— Возможно, ты прав.

— Да, причем в двух аспектах. Я прав, когда говорю, что ты не должен заседать тут просто потому, что твой прадед выписал несколько рецептов их королевским высочествам, и прав, когда говорю, что в этом году все закончится.

— Ты не особо деликатничаешь.

Пол печально улыбается. У него такая привычка — грубо формулировать свои мысли, и он радуется упрекам, даже едва заметным, и, похоже, черпает в них силу. Мой сын любит, когда его ругают. Пожалуй, я ошибаюсь, когда говорю, что шкура у него толстая, как у носорога; психологи возразят мне, что это лишь панцирь, скрывающий его чувствительность, на что я отвечу, что он мог меня обмануть. Полу почти девятнадцать; он умен и учится в Бристольском университете. Внешняя броня, умение быстро схватывать все, что привлекает его внимание, и готовность к битве с противником — все это, на мой взгляд, со временем сделает его идеальным политиком. К тому времени для попадания в Палату общин ему даже не нужно будет отказываться от пэрства.

Я заказываю кофе и спрашиваю Пола, как поживает его мать. Все хорошо, отвечает он — по крайней мере, ему так кажется. Последние несколько лет Салли живет в независимой коммуне на Внешних Гебридах, и Пол говорит, что не пишет ей обычных писем, только электронные — по его словам, это освобождает от каких-либо обязательств. В любом случае никто не ждет, что он в апреле месяце отправится на далекий шотландский остров, даже если бы у него хватило денег на билет. Мы пригласили его к себе на Пасху — в конце концов, это и его дом, — но он предпочитает остаться в квартире друга на Лэдброук-гроув, и я прекрасно его понимаю.

— Можно мне пудинг? — спрашивает он, словно маленький мальчик.

Эти его слова трогают меня, как в тех редких, очень редких случаях, когда он называет меня папой. Мне хочется обнять его, как в давние времена, до ухода Салли, и увести с собой, но об этом не может быть и речи — теперь уже навсегда. Приближается тележка со сладостями, и Пол берет себе профитроли в шоколадном соусе. Он выше меня и гораздо красивее. Я замечаю, что другие посетители столовой, пэры и их жены, женщины-пэры со своими мужьями, украдкой бросают на него взгляды. За столиком под портретом Генриха VII сидит бывший премьер-министр. Он заметил Пола, узнал его и удостоил взмаха руки и кивка. Слава богу, мой сын улыбается в ответ и наклоняет голову. Я подозреваю иронию, но никто об этом не догадывается.

В четверть третьего все приходит в движение, потому что заседание Палаты начинается в два тридцать. Все здесь поражает необыкновенной точностью, организация великолепная, никто ничего не пропускает и не забывает; кофе подают так, чтобы пэрам хватило времени его выпить, оплатить счет — хотя это можно сделать завтра или на следующей неделе — и прошествовать в прихожую и в залу Палаты лордов. Никакой спешки, никакой суеты, и в то же время все очень пунктуально. Мария прошла мимо нашего столика и улыбнулась мне — ее улыбка означает, что она и не думает получить от меня оплату раньше следующей недели, — а Фарук убрал тарелку Пола. Мы встаем.

Последний раз я приводил сюда сына, когда ему было шестнадцать, робкого и не такого уверенного в себе, как теперь. Швейцары назвали его тогда «достопочтенным мистером Нантером», дали расписаться в журнале и указали на ступени трона, где имели право сидеть старшие сыновья пэров.

С одной стороны, я был бы рад, если бы Пол приходил в зал заседаний. Я бы с гордостью смотрел, как он сидит на ступеньке, которая на самом деле представляет собой мягкое сиденье, прислонившись спиной к высокому сооружению, так ярко сверкающему золотом, что если долго на него смотреть, глазам становится больно, под воображаемым балдахином, ниже священного кресла, на котором имеет право сидеть только монарх. Через полчаса, после того как закончились вопросы, я бы поймал взгляд своего сына, и мы бы вместе вышли. С другой стороны, я боялся бы, что он что-нибудь натворит, будет вести себя неподобающе. Нет, не крикнет и не сделает провокационного заявления, после чего его удалят из зала, а обхватит голову руками или обведет Палату таким взглядом, который бросает на меня теперь, когда мы идем по коридору к комнате принцев, — надменным, осуждающим и слегка скептическим. Такой взгляд свидетельствует, что в это раз Пол отвергает ступени трона. Вполне вероятно, такой возможности больше не представится, но ему все равно.