варит рыбу и готовит прошлогоднюю картошку, освобождая погреб. Впервые с тех пор, как она поселилась на этом острове, у нее выдалась возможность полностью его отчистить. Она и моет, и скребет, находит три мышиных норы, Ханс заделывает их цементом. Разрушенную морозом стену они чинят. На разрушенную морозом крышу кладут свежий торф и делают новые ямы для картофеля, а прошлогоднюю картошку всю вытаскивают. Шведы же тем временем поднимаются еще на метр. Теперь вопрос лишь в том, какой будет пристань – деревянной или каменной.

Все имеющиеся у Ханса материалы и даже больше ушли на сарай, в котором спят гости, поэтому пристань тоже будет каменной.

Пристань получилась загляденье. В тот день, когда Ханс в первый раз прошелся по ней, у него слезы на глаза навернулись: ровная и прочная мозаика из красного гранита всех оттенков острова, церковный пол, где швы из белого ракушечника. С внешней стороны – восемь скрепленных болтами и вырастающих из моря столбов, три из которых почти на метр торчат над пристанью, чтобы лодкам было к чему швартоваться. Теперь они хоть пароход готовы принять. И удержать двумя шпрингами. А вот знаменитый лофотенский лодочный сарай выглядит теперь таким жалким, смахивает на туалет, серый, да и стоит там ни к селу, ни к городу. Ханс уже придумал, что дальше делать, но это в будущем году.

Чужаки на острове – это непривычно. Вместе с ними местное население удвоилось. И уже в первую неделю Барбру пришлось оттаскивать от стройплощадки.

– Хочу любиться! – вопит она, и Мария зажимает Ингрид уши, потому что золовка ее «слегка не в уме».

Барбру выкрикивает фразы, которые Ингрид лучше не слышать. Но Ингрид не любит, когда ей зажимают уши, и в конце концов смысл сказанного до нее доходит, Барбру обо всем ей рассказывает, а еще говорит, что одного из шведов зовут Ларс Клемет. Ему всего двадцать, не больше, и он единственный говорит так, что ей понятно. Ингрид тоже по душе Ларс Клемет, он веселый, играет с ней и болтает, когда не занят работой, и умеет петь. Барбру тоже умеет. Она приносит к скале стул, усаживается на него и, словно придирчивая королева, наблюдает, как каменщики трудятся, смотрит на их поджарые обнаженные тела, блестящие от пота и соли, все сильнее коричневеющие под вязким солнцем позднего лета, на мужчин в самом соку, с играющими под кожей сухожилиями и мышцами. Барбру стряпает и приносит сюда свежий хлеб и новое ведерко варенья, чего-чего, а ревеня на острове хватает. К тому же Ларс Клемет единственный, кто купается в море, поэтому от него больше пахнет морем и водорослями, а не лошадью, он говорит, что его нигде еще так славно не кормили, и он щиплет Барбру за окорока, когда никто не видит, но остров-то разве большой?

От южного берега до северного расстояние здесь всего километр, а с востока на запад – полкилометра, тут много пригорков и маленьких, поросших травой ложбинок и низин, он изрезан длинными заливами, у него длинные мысы и три пляжа с белым песком. В ясный день со двора видишь всех овец, и тем не менее, когда овцы ложатся в высокую траву, увидеть их не так просто, да и людей тоже, даже у острова имеются свои тайны.

Дело еще и в том, что Мария с Хансом, да и Мартин тоже, со временем утратили интерес с тому, чем занимается Барбру, – пришло время косить сено и сушить его.

Когда шведы наконец уезжают – на прощанье они пожимают всем, в том числе Ингрид, руку, то Ханс сверх оговоренных еды и постоя выдает каждому по кругленькой сумме денег, он отдал все, что у него было, и даже больше, но он знает, какой ценностью теперь обладает – каменной пристанью, которая выстоит вечность, так нельзя же отправлять рабочих лишь с тем, на чем сперва столковались. Заплатить им по заслугам – вот что правильно, но столько у Ханса нет, поэтому он, к обоюдному удовольствию, дает чуть больше, чем уговаривались. Они уезжают в начале октября, дождь уже зарядил, и надолго, и хотя жители острова, оставшись в привычном им количестве, с облегчением вздыхают, им все равно тоскливо.

Чужак на острове – штука неоднозначная. Когда он уезжает, островитяне остаются одни и думают, что как-то их маловато. Гость оставляет по себе грусть. Ощущение, что островитянам чего-то недостает, что так было и до его приезда и, вероятно, будет и после.

Глава 17

У Ханса есть подзорная труба. Удивительно в этом то, что подзорная труба у него просто есть, она где-то валяется, но Ханс ею не пользуется. Он и не помнит, откуда труба взялась. Но тут приходит время перетащить снасти и инструменты из забитого лодочного сарая на шведскую пристань. Обнаружив промасленный холщовый сверток, Ханс озадаченно вертит его в руках. Насколько у Ханса хватает памяти, сверток этот всегда лежал среди инструментов. Он разворачивает его, а в нем подзорная труба…

Эта подзорная труба увеличивает в сорок раз, она обтянута блестящим немецким материалом, похожим на кожу, у нее четыре латунных кольца, латунный же окуляр и винтик для фокусировки.

Ханс показывает находку отцу.

Мартин тоже кивает головой – да, вот и она, подзорная труба.

На вопрос, откуда она взялась, у него, однако, ответ примерно такой же, как и на расспросы о развалинах в Карвике. Кажется, труба досталась ему от отца, а тот, когда не ловил рыбу, был лоцманом и иногда подменял смотрителя маяка, вот и труба, похоже, с какого-то парусного судна. Ханс выносит трубу на улицу, на прозрачное осеннее солнце, и, рассматривая, вспоминает, почему не играл с ней в детстве. Ну да, вспомнил. Ему не разрешалось. Ханс напоминает об этом отцу. Мартин улыбается и говорит, что его отец тоже запрещал ему играть с подзорной трубой.

Ханс пристраивает трубу возле лодочного сарая на куске шифера, который они положили на три камня, так что получилось нечто вроде рабочего стола, опускается на корточки и настраивает резкость. Ханс видит горы на острове Хуведёя, да так четко, словно стоит у их подножья, горы уже покрыты первым снегом, и он поблескивает. Но прибрежной зоны не видно, той самой, где – Ханс это знает – стоят дома. Эти дома исчезли за морем, покатость земного шара их спрятала.

Мартин тоже смотрит на горы без подножья.

Они оба улыбаются.

Ханс направляет подзорную трубу на деревню, разглядывает церковь, факторию, усадьбу священника и дома, один за другим, бормочет, что вот тут Конрад