поджидал Алёшу на дороге к монастырю, он признаётся-рассказывает младшему брату, как только что хотел свить верёвку из собственной рубашки и повеситься на раките, дабы «не бременить уж более землю, не бесчестить низким своим присутствием»… Но вскоре, в сцене визита Дмитрия к купцу Самсонову, «покровителю» Грушеньки, с целью взять-выпросить взаймы у того эти злосчастные три тысячи, о Мите сказано Повествователем, что-де по виду его можно было понять — человек «дошёл до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и в воду», а на следующей странице в конце диалога с Самсоновым Митя уже от себя, в прямой речи недвусмысленно заявляет: «…я вижу по вашим почтенным глазам, что вы поняли… А если не поняли, то сегодня же в воду, вот!..» Но и на этом суицидальные фантазии экспрессивного Мити не заканчиваются — отнюдь! Опять же во время свидания с Алёшей, уже в тюрьме, рассуждая о перспективах своих находиться-обитать без Грушеньки в каторжных рудниках, где будет двадцать лет «молотком руду выколачивать», он восклицает убеждённо: «А без Груши что я там под землёй с молотком-то? Я себе только голову раздроблю этим молотком!..» Не считая дуэли в юности (а дуэль, зачастую один из подвидов самоубийства), более пятнадцати раз Митя самолично грозится-обещает убить себя, или о предполагаемом его самоубийстве говорит-упоминает Повествователь. И, вероятнее всего, жизнь его должна была оборвать пуля. Он даже пистолет тщательно зарядил и с собой на последнюю роковую встречу с Грушенькой взял. Этот пистолет потом будет причислен к вещественным доказательствам и на суде однозначно будет зафиксировано-определено, что приготовлен он был для самоубийства, ибо Митя ещё во время первого допроса в Мокром заявил следователям-мучителям об этом: «…осудил себя на смерть, в пять часов утра, здесь на рассвете…» Спасло же его от добровольной смерти не только то, что хозяин трактира в Мокром вытащил-украл у него и спрятал заряженный револьвер, не только то, что Грушенька его вдруг обласкала, качнулась к нему, но и мысль-прозрение одна его потрясла: оказывается, не всё равно — умирать «подлецом или благородным». Не захотел Митя Карамазов умереть «вором»: «— <…> Узнал я, что не только жить подлецом невозможно, но и умирать подлецом невозможно… Нет, господа, умирать надо честно!..»

Дмитрий не покончил с собой. Он принимает наказание не за то, что совершил преступление, а за то, что хотел совершить его. Впереди у него — двадцать лет каторги. Впрочем, может быть, во втором, не написанном томе «Братьев Карамазовых», Дмитрий должен был, как и реальный Дмитрий Ильинский, один из прототипов героя, отбыть только половину срока и выйти на свободу, когда истинный убийца станет известным. Что касается характера, образа жизни Мити Карамазова, то здесь прототипом послужил, в какой-то мере, А. А. Григорьев. Учитывая, что в «Братьях Карамазовых» большую роль играют параллели с житийной литературой, можно найти немало сближений в судьбе Мити с житием святого Ефрема Сирина, который также провёл молодость среди грехов и наслаждений и был ложно обвинён в преступлении.

Ф. М. Достоевский. Художник В. А. Фаворский, 1929 г.

Карамазов Иван Фёдорович

«Братья Карамазовы»

Средний сын Фёдора Павловича Карамазова (от Софьи Ивановны Карамазовой), брат Алексея Фёдоровича Карамазова, брат по отцу Дмитрия Фёдоровича Карамазова и Павла Фёдоровича Смердякова. Представляя всех трёх братьев Карамазовых в начале романа, Повествователь пишет об Иване: «…сообщу лишь то, что он рос каким-то угрюмым и закрывшимся сам в себе отроком, далеко не робким, но как бы ещё с десяти лет проникнувшим в то, что растут они всё-таки в чужой семье и на чужих милостях, и что отец у них какой-то такой, о котором даже и говорить стыдно, и проч. и проч. Этот мальчик очень скоро, чуть не в младенчестве (как передавали по крайней мере), стал обнаруживать какие-то необыкновенные и блестящие способности к учению. В точности не знаю, но как-то так случилось, что с семьёй Ефима Петровича (Поленова. — Н. Н.) он расстался чуть ли не тринадцати лет, перейдя в одну из московских гимназий и на пансион к какому-то опытному и знаменитому тогда педагогу, другу с детства Ефима Петровича. Сам Иван рассказывал потом, что всё произошло, так сказать, “от пылкости к добрым делам” Ефима Петровича, увлёкшегося идеей, что гениальных способностей мальчик должен и воспитываться у гениального воспитателя. Впрочем, ни Ефима Петровича, ни гениального воспитателя уже не было в живых, когда молодой человек, кончив гимназию, поступил в университет. Так как Ефим Петрович плохо распорядился и получение завещанных самодуркой генеральшей собственных детских денег, возросших с тысячи уже на две процентами, замедлилось по разным совершенно неизбежимым у нас формальностям и проволочкам, то молодому человеку в первые его два года в университете пришлось очень солоно, так как он принуждён был всё это время кормить и содержать себя сам и в то же время учиться. Заметить надо, что он даже и попытки не захотел тогда сделать списаться с отцом, — может быть, из гордости, из презрения к нему, а может быть, вследствие холодного здравого рассуждения, подсказавшего ему, что от папеньки никакой чуть-чуть серьёзной поддержки не получит. Как бы там ни было, молодой человек не потерялся нисколько и добился-таки работы, сперва уроками в двугривенный, а потом бегая по редакциям газет и доставляя статейки в десять строчек об уличных происшествиях, за подписью “Очевидец”…» Далее сообщается, что по выходе из университета Иван написал «странную» статью по «вопросу о церковном суде», которая возбудила толки: автору «аплодировали» как церковники, так и атеисты. Статья эта стала известна в Скотопригоньевске (в книге второй «Неуместное собрание», главе «Бýди, бýди!» её обсуждают собравшиеся представители семейства Карамазовых и монахи), а вскоре приехал сюда к отцу и сам Иван, поселился в доме у отца и, на удивление всем, зажил с ним душа в душу, хотя сам ни пить вино, ни развратничать не любил.

Набросок характера Ивана дан через восприятие братьев: «Алёша был и сам молчалив, и как бы ждал чего-то, как бы стыдился чего-то, а брат Иван, хотя Алёша и подметил в начале на себе его длинные и любопытные взгляды, кажется, вскоре перестал даже и думать о нём. Алёша заметил это с некоторым смущением. Он приписал равнодушие брата разнице в их летах и в особенности в образовании. Но думал Алёша и другое: столь малое любопытство и участие к нему может быть происходило у Ивана и от чего-нибудь