В эту ночь Дирк в седле не уснул, и, когда они перед рассветом сделали привал, голос девушки слегка охрип, зато она окончательно и бесповоротно завоевала доверие мальчишки, да и Шона тоже.

Всю ночь, слушая ее голос и сопровождающие его хриплые взрывы смеха, Шон чувствовал, что семечко, занесенное ее голосом ему в сердце при первой встрече, успело пустить корни и эти корни уже проникли в область живота и даже ниже, а также оно пустило побеги с усиками, которые распространились по всем уголкам его груди. Он так сильно, так отчаянно желал эту женщину, что в ее присутствии терял всякие умственные способности. В течение ночи Шон не раз пытался поддержать разговор, вступить в дискуссию, но всякий раз Дирк с пренебрежением отмахивался от него и снова с жадностью слушал девушку. К утру Шон сделал неожиданное и тревожное открытие: он ревнует ее к собственному сыну. Завидует вниманию, которое она уделяет Дирку и которого сильно жаждет он сам.

Утром они позавтракали на стоянке. И, лежа на одеялах под кронами жасминовых деревьев, попивали кофе.

– Между прочим, мы все еще не знаем, как вас зовут, – заметил Шон.

И ответил ему именно Дирк:

– А мне она сказала. Тебя зовут Руфь, правда?

– Правда, Дирк.

Шон с трудом подавил кипящий в груди, совершенно бессмысленный и бесполезный гнев, но, когда заговорил, следы его в голосе чувствовались.

– Мы уже достаточно тебя слушали, мальчик мой, целую ночь. А теперь опусти головку, закрой глазки, а также ротик и постарайся уснуть.

– А мне совсем не хочется спать, папа.

– Делай, что я тебе сказал.

Шон вскочил на ноги и зашагал прочь из лагеря.

Уже совсем рассвело, и ищущему взору вельд раскрывал свои просторы до самого горизонта. Шон взобрался на небольшой холмик невдалеке и внимательно осмотрелся по сторонам. Никаких признаков жилья или следов человека. Он снова спустился, проверил, хорошо ли стреножены лошади, и только потом вернулся в заросли жасмина.

Несмотря на недавние протесты, Дирк лежал, свернувшись калачиком, как щенок, и крепко спал. Из-под огромной кучи одеял возле костра раздавался заливистый храп Мбежане, который ни с чьим нельзя было спутать. Руфь лежала несколько поодаль, набросив на ноги одеяло; глаза ее были закрыты, а грудь размеренно поднималась и опускалась, что дало Шону два разных повода не спать. Он лежал на боку, подперев голову рукой, и пожирал ее глазами, тем самым давая обильную пищу воображению.

За четыре года он ни разу не видел белой женщины, четыре года не слышал женского голоса, не знал утешения, которое дает мужчине женское тело. Поначалу это тревожило его – он испытывал беспокойство, беспричинные приступы подавленного настроения, неожиданные вспышки раздражительности и вспыльчивости. Но постепенно, после долгих дней охоты, когда с утра до вечера он не сходил с седла, в бесконечной борьбе то с засухой, то с бурями, то с диким зверьем и со стихией, он подчинил себе эти телесные проявления. Образы женщин бледнели и уходили куда-то в область нереального, казались смутными тенями, фантомами, которые изводили его только по ночам: он вертелся и покрывался испариной, кричал во сне, пока организм сам не освобождал его от этого, и фантомы на некоторое время рассеивались и исчезали, чтобы набраться сил для следующих посещений.

Но сейчас перед ним лежал не призрак, причем совсем-совсем близко. Стоило протянуть руку, и он мог бы, замирая и млея, погладить ее щеку, почувствовать живое тепло ее шелковой кожи.

Руфь открыла молочно-серые после сна глаза, медленно сфокусировала взгляд, и глаза их встретились; она смотрела на него таким же испытующим взглядом.

Девушка прочитала в его глазах все, что он чувствует, все поняла. И демонстративным жестом вытянула в его сторону левую руку. Перчатки она успела снять, и Шон впервые увидел на безымянном пальце тоненькое золотое колечко.

– Понятно, – глухо пробормотал он. А потом протестующе продолжил: – Но вы ведь такая молодая… вам рано еще быть замужем!

– Мне уже двадцать два года, – тихо ответила она.

– И где же ваш муж?

«Возможно, этот скотина успел помереть», – мелькнула в голове последняя надежда.

– Я сейчас еду к нему. Когда он понял, что войны не избежать, уехал в Наталь, в Дурбан, подыскать там для нас работу и жилье. Я должна была отправиться следом, но война началась раньше, чем мы ожидали. И я попала в переплет.

– Понятно.

«Значит, я сейчас везу тебя к другому мужчине», – с горечью подумал Шон, но выразил эту мысль другими словами:

– Значит, он сидит себе в Дурбане и ждет, когда вы прорветесь сквозь вражеские линии.

– Он вступил в армию Наталя. Неделю назад прислал мне письмо. Хотел, чтобы я оставалась в Йоханнесбурге и ждала, когда британцы возьмут город. Пишет, что у них много войск, не пройдет и трех месяцев, как они будут там.

– И чего же вы не остались?

Она пожала плечами:

– Терпение не является моей добродетелью. – Тут в глазах у нее снова запрыгали давешние чертики. – А кроме того, я подумала, почему бы не удрать? Весело будет, все же такое приключение! В Йоханнесбурге было ужасно скучно.

– Вы любите его? – неожиданно спросил Шон.

Она вздрогнула, и улыбка на губах исчезла.

– Он мой муж.

– Это не ответ на вопрос.

– Задавать такие вопросы вы не имеете права.

Кажется, она рассердилась.

– Мне необходимо знать ответ.

– А вы любите свою жену? – резко спросила она.

– Любил. Пять лет назад она умерла.

– О, простите. Я не знала. – Ее гнев угас так же внезапно, как и вспыхнул.

– Забудьте. И мой вопрос тоже забудьте.

– Да, это лучше всего. А то мы ужасно запутаемся и все усложним.

Ее рука с кольцом на пальце все еще лежала между ними на мягком ковре опавших листьев. Он взял ее руку и приподнял. Рука была совсем маленькая.

– Мистер Кортни… Шон, лучше всего, если… в общем, не надо… я думаю, сейчас нам лучше всего поспать.

Она отняла руку и повернулась к нему спиной.

Днем их разбудил сильный ветер. Он с ревом и свистом ворвался с востока, прижал к земле траву на холмах и принялся бесцеремонно мять и ломать ветки деревьев у них над головой.

Шон посмотрел на небо; ветер немилосердно трепал на нем рубаху и ерошил бороду. Он наклонился вперед, чтобы не упасть, возвышаясь над Руфью, и только сейчас она поняла, какой он большой. Сейчас он, с расставленными мощными ногами, крепкими мышцами на груди и руках, полуприкрытыми и гордо выпирающими под тонким шелком рубахи, был похож на некоего языческого бога грозы, повелевающего ветрами.

– Облака сгущаются! – закричал Шон, перекрывая шум ветра. – Луны ночью не будет!