Он уронил бесполезные ветви. Князя била дрожь.

Сенные девки, боярыня, горничная прислуга, позабыв страх смерти, сидели вокруг постели тяжко хрипящего малыша. Сеня затих. Верно, уже умер или был близок к тому.

Стефан, молча вступивший в палату, начал соборовать. Семен с ужасом, прочие – с немою скорбью глядели на совершаемый пред ними обряд преддверия смерти.

Помазав младенцев, Стефан стал на колени и начал вполголоса читать молебный канон, поемый в скорби и обстоянии, а за ним – отходную. От ровного голоса игумена истекал безнадежный покой. Две земные судьбы, едва начавшие жить, кончались на глазах, угасали, уходили туда, за грань постижного тварного мира. Стефан читал, и в перерывах слов все слышалось и слышалось хриплое, рвущееся дыхание малыша. Сеня уже упокоился.

Вот Ванята вновь начал выгибаться, весь переламываясь, ловя воздух ртом, и Мария твердыми руками, приподняв, наклоняла его набок, чтобы текущая мокрота и кровь не задушили малыша. Приступ проходил. Ванята затихал на время, и вновь раздавался ровный голос Стефана да тихие всхлипыванья няньки. Все знали, что сделать нельзя ничего и надо молить Господа только о том, чтобы мучения младенца окончились возможно быстрей.

Семен с горловым рыкающим стоном вновь начал ожесточенно совать в огонь изломанные можжевеловые ветви, бормоча обрывки слышанных когда-то и где-то заклинаний:

– Духи земные, полевые, огненные!.. Выстану я под утрянную зорю и под восточную сторону, пойду из западу в восток… Выставает царь – грозная туча, темная, каменная, огненная и пламенная! Под грозною тучей мечется царь-гром, царица-молонья; как от грома и от молоньи бежат враги диаволы, лесные, водяные и дворовые, и мамонт насыльный и нахождый, и всякая нечистая тварь, под пень и под колоду, во езера и во омуты, и так бы бежали и от живущих во оных хоромах, от меня, раба божия Семена, и от сына моего! И бежали бы в свои поместья, под пень, под колоду, во езера и во омуты, безотпятно и бесповоротно, век по веку и во веку; во имя Отца, и Сына, и Святого Духа!

Взгляд князя был безумен, пена сочилась из уст. От чадящего и все не возгорающего можжевельника по изложне изгибающимися змеями тек синий удушливый дым.

Маша подошла, тихо взяла его за запястья поднятых рук, сказала негромко:

– Утихни, Семен! Утихни… И брось… Ванята умер.

– Проснись, маленький! Проснись! Ты не слышишь меня? Ваня, Ванята… Тебе хорошо теперь? Уже ничего не болит? Ты так задыхался, маленький! Вот и братик твой тоже не дышит… Господи! Прими души их к светлому престолу своему! Грех на мне, грех! Услышь, Господи! Я больше ничего не прошу у тебя, кроме смерти. Услыши мя, Господи! Или еще не исполнена чаша сия? Сколько шагов осталось мне до Голгофы?

Услышь меня, Господи! Ты благ еси и премудр, и не может быть, чтобы малейшее зло истекало от тебя! Я грешен, я виновен в гибели ни в чем не повинных детей моих! Меня казни, Господи! Господи Боже мой, я требую казни! Сколько еще терпеть, сколько страдать и верить в нежданное чудо?!

Да, я споткнулся, Господи! И возжелал встать – и погиб! И похотел счастья – и горе принес ближним моим! Пусть души детей моих с выси горней осудят меня, пусть проклянет супруга моя, ибо и на нее легла тень моего греха!

Господи! Истреби меня до зела, но пусть те, кто грядет следом за мною, не свершат никогда убиения близких своих и никогда не забудут заветы Христовой любви!

Меня называют Гордым. Да, Господи! Хочу искупить собою грядущее зло, хочу очистить землю мою от греха! Собою, Господи! Вот эти руки, не спасшие малых детей, вот эта плоть! Этот разум и это тленное тело! Что еще могу я отдать тебе?! Возьми душу мою, и дух мой смири до зела, и ввергни в геенну огненную! Пусть вечный огнь, тьма и червь снидающий будут моим уделом за смертной чертой! Накажи мя, Господи! Накажи так, чтобы не осталось больше ни для кого казней твоих! Над трупами этих детей молю тебя, Господи! Изжени меня и очисти мною скверну земли моея!

Ваня! Семен! Дети мои, убитые вашим отцом! Прокляните и вы тоже меня! Ибо я родил вас во гресех, не подумав о вас, а токмо о себе одном, об утехе моей, желая обмануть Господа! Мать-сыра земля! Праматерь всего живого, и ты днесь прокляни и отступи меня в моем непростимом грехе! Все отступите от меня! Мерзок есмь и недостоин зрака живых!

– Встань, Семен! – скорбно произносит Мария. – Подымись! Я не брошу, и не оставлю, и не прокляну тебя. Встань! У тебя остается земля, язык, а у меня – ты.

Семен молча горбится над гробиком дитяти. Он закрывает лицо и судорожно трясет головой. И Мария опускается рядом с ним на ковер и гладит мужа по плечу, гладит молча, сама не в силах что-нибудь говорить. Слезы текут у нее по лицу и капают на грудь, точно медленные капли осенней сыри. Так они и сидят перед гробом, где рядом, один и другой, покоятся оба Семенова сына – его надежда, вера, упование и любовь.

– Не плачь, Семен! – говорит Мария, сама едва сдерживающая рыдания. – Не плачь, я не покину тебя!

Великий князь не плакал прилюдно на похоронах своих сыновей. Только вел себя как безумный, совсем, казалось, эабыв о существовании черной смерти. Целовал покрытые черными пятнами трупики, сам поправил молитвы на лбу сыновей, словно бы это была обычная смерть, словно тела не источали смертоносной заразы.

Лик князя был страшен: запали щеки, проявились буграми все жилы, все кости лица. Он словно бы вышел из затвора или голодной тюрьмы, и только непереносимый блеск в обведенных чернотою глазах да стремительная, прежняя, ставшая еще более легкой походка говорили о том, что князь по-прежнему бодр, ежели не духом, то телом.

Мария стискивала его щеки, по ночам яростно прижимала князя к своей груди, пробормотала единожды:

– Быть может, я еще понесу от тебя!

Семен поглядел сумеречно и отрешенно, только в глубине глаз проснулась на миг и сгасла прежняя надежда, но слова Марии запомнил. И вспомнил о них на смертном одре.

Проходил апрель, повсюду текли ручья, обнажалась земля. Вытаивали изо льда забытые по осени трупы. Ржали кони, кричали птицы – все было как прежде, как всегда, когда наступает весна. Князь заболел в конце апреля и не обманывал себя ни часу, ни дня.

Вокруг князева ложа собрались думные бояре, оставшиеся в живых, пришли оба брата, испуганно глядевшие на Семена. Прибыл Алексий.

Грамота, составленная по настоянию умирающего, передавала весь Семенов удел, со всеми городами, селами, рухлядью, добром и примыслами, его супруге Марии и ее будущему сыну, ежели он родится у нее.

Был ли Семен в помрачении ума или последний лучик надежды сверкнул перед ним из сказанных недавно наедине слов Марии? Неведомо. Но бояре, собравшиеся у смертного ложа князя своего, не посмели изменить завещания умирающего, оставили место в грамоте, куда должно было вписать имя сына-младенца, буде оный появится на свет.