Ну, вот, во времена, скажем, Никиты Пустосвята и гонений на раскол при царевне Софье, сюда бежало много раско-лоучителей. Посмотрите: сухое, неплодное лето стояло тогда на Ухте. Худо пришлось в том году беглым: ни грибов, ни хлебушка аржаного не было вдосталь в те поры всем этим старцам Досифеям, Питиримам да Нифонтам…

В домике у буровой жили в тридцать седьмом году инженер производственно-технического отдела лагеря, механик Павел Васильевич; работник центральной аптеки лагеря, бывший архиепископ Виталий; старовер-начетчик из Суздаля Архип Сергеич; Невельский часовщик, последние перед арестом годы живший в Ленинграде, Самуил Исакович Перовский; страстный эсперантист, технолог проектного бюро Ричард Тадеушевич Цивильский, и я, недавно поселившийся с ними, самый молодой и еще не приобвыкший лагерник, инженер-экономист планово-производственного отдела.

Виноват! Кроме нас, перечисленных выше, в домишке, состоявшем из двух клетушек с двойными деревянными нарами и грубо сколоченным столом и скамейками, – жили еще старая пестрая курица Мавра и тиграстый кот Памва Берында.

Самым старым в нашей компании был владыка Виталий. Это был шестидесятипятилетний плотный мужчина, высокий, стройный, очень красивый и моложавый. Южанин по рождению и месту служения своего, он и говорил мягко, чуть с придыханием произнося букву «г» и невольно немного грассируя, не по-барски, а как-то по особенному. Был владыка болезненно чистоплотен и вечно выговаривал Самуилу Исаковичу и Ричарду Тадеушевичу за их неряшество в костюме и беспорядок в содержании их коек. Выговаривал мягко, деликатно, но настойчиво. И не раз смущал их и доводил до слез, прибирая в их отсутствие их койки и заштопывая их прохудившуюся одежду и рукавицы.

– Ну, сто зе вы изделали, владыко? Ну, как это мозно? – почти плакал красный от стыда и умиления Самуил Исакович. А Цивильский молча забирался в свой угол и неловко и неумело начинал пришивать к старенькому бушлату осыпавшиеся пуговицы…

Работал владыка в аптеке лаборантом, и Яков Самсонович, старый фармацевт, уже досидевший свой десятилетний срок за «вредительство» и теперь оставшийся на Ухте по вольному найму (уйти из лагеря он всё равно никуда не мог: статья его была волчьей, и хода ему не было никакого), Яков Самсонович не мог нахвалиться владыкой Виталием: «Вот это – работник!». Когда же владыка в свободное время переплел аптечные книги в изящные переплеты (а был он страстным любителем книги и прекрасным переплетчиком), Яков Самсонович, темпераментный и веселый одессит, не выдержал: пританцовывая, он подбежал, круглый и плешивый, к архиепископу, и обнимая его, кричал:

– Берите, владыка, что хотите из аптеки! Хотите – снесите литр спирту-ректификату вашим сожителям!

И владыка, нужно признаться, пожалел нас не дидактически и не формально, а глубоко по-человечески: он взял подарок, и наше пиршество было радостным и ясным.

– Владыка, а почему бы и вам не выпить маленькую стопочку? Помните, у Чехова, – «ее же и монаси приемлют»…

– Пейте, друзья мои, – я не могу.

Был он чрезмерно воздержан в еде, и когда, после получения кем-нибудь из дому посылки, начиналась вакханалия «лакомствования», владыка не отказывался от угощения, но потихоньку припрятывал большую часть вкусных вещей. И часто нас же угощал припрятанным – в тугие времена, когда не было ни посылок, ни возможности достать что-нибудь на стороне – из магазина вольнонаемных или лагерного ларька.

Принадлежала владыке наша курочка, всеобщая любимица пеструшка Мавра, названная так почти всеми единогласно. Морщились только владыка и старовер Архип Сергеевич: – Христианское имя… Нельзя шутить с именами!» – И звал ее владыка «Пеструшкой», а старовер «животинкой Божьей» или просто – коротко и кротко: «тварь»… Курица была стара-стара, – ее уже ветхой и больной получил в подарок от Якова Самсоновича владыка:

– Сварите себе, владыка, суп! Она нестись уже давно не может…

Все мы берегли ее, как зеницу ока, оберегали от неоднократно покушавшихся на нее урок (уголовников), оберегали и от своего брата – изголодавшегося политического…

В обеденный перерыв и по вечерам все сходились в домишку и делились впечатлениями и новостями дня. Новости, именуемые в тюрьмах и лагерях «радиопарашами», все были невеселые и тусклые. Иногда только оживлялись они каким-нибудь совершенно невероятным слухом, приносимым обычно или Ричардом Тадеушевичем или Самуилом Исаковичем. Оба были легковерны, легко возбудимы, склонны к преувеличениям и сгущению красок:

– Ну, что-то расскажут сегодня наши парашютисты?..

Курица слушала, как и все мы, радиопараши и новости, глядя боком на рассказчика суровым, старым куричьим глазом.

– Чисто городовой али милицейский чиновник, – ишь, глаз какой сурьёзный, – говаривал про Пеструшку Архип Сергеич, – и ласково потрепав ее по спине, прибавлял: – Тоже ведь тварь Божия… понимает… – и насыпал ей много крошек и ошмотков хлеба: служил он пекарем в лагерной хлебопекарне. Затем он вытаскивал из кармана мелкую рыбешку и заставлял служить своего кота, тёршегося у его ног с хриплым мурлыканьем: – Ешь, Берында, ешь, милуша…

– Сергеич, как же это вы протестуете против того, чтобы мы животному христианское имя давали, Пеструшку Маврой кликали, а сами своего кота Памвой Берындой зовете? Ведь это не только христианское имя, но даже имя монаха, ученого автора первого русского лексикона?

Архип Сергеич отмалчивался, хитро поглядывая на нас и поглаживая волосатой рукой, сплошь покрытой крупными веснушками, редкую рыжую прямоволосую бороду. А в глазах его, значительно усмехавшихся, мы читали: «Никонианец, он, кажись, был али полувер киевский, – Памва Берында энтот»…

– Ну, ешь, тварь, ешь рыбёшку-то…

Кот урчал, но охотно уступал Пеструшке рыбий глаз, и курица усердно клевала его – без какого-либо заметного результата.

Спали и курица, и кот в-обнимку – в ногах то владыки, то Самуила Исаковича, но чаще всего у владыки и Архипа Сергеича. Остальных коек твари не хотели признавать, и Цивильский даже обижался на них: «Чем мы-то хуже»… А кот месил лапами колени своих любимцев, громко тарахтел и мурлыкал. Мавра склоняла набок сморщенную голову и от наслаждения прикрывала глаза…

Вечерами Архип Сергеич водружал на немного скривленный (участие в кулачном бою в ребячестве) нос железные очки, с залепленным черным воском треснутым левым стеклом, и читал то авву Дорофея, то растрепанный и замусоленный том творений св. Иоанна Златоуста, то творения Аввакумовы. Иногда Павел Васильевич задирал нашего старовера:

– Сергеич, как же это вы никонианское издание Златоуста читаете?! Ведь ересь же это антихристова, искажение слов святите-левых…

Владыка хмурился: он не любил, когда полушутливо, хотя бы и добродушно, относились к вопросам веры, а Архип Сергеич, ничуть не смущаясь, возражал:

– Ныне времена не Никиты, Пустосвятом за-зря вами прозванного… А вы лучше не скальте зубы-то…

Но когда однажды владыка предложил Сергеичу привести в порядок и переплести его Златоуста, старовер недоверчиво покосился на архиепископа и смолчал: руки-то все-таки