– Нет! Не отдам тебя татарам, Ванюшка! Не будет рабом татарским сын Феодора! Не будет татарской наложницей и жена его Евпраксеюшка!

Снизу послышался странный шум. Захлопали двери, раздался громкий вопль и рыдания.

Сердце оборвалось у Евпраксии. Не помня себя, с ребенком на руках, опрометью бросилась она вниз, вбежала в горницу… На руках у плачущих женщин билась старая княгиня Агриппина. Князь Юрий, казалось, потерял разум. Он рвал на себе одежду и кричал:

– Я виноват в его кончине! Я!..

Впереди стоял старый Апоница, верный слуга и пестун князя Феодора. В рваной и грязной одежде, с запекшимися кровавыми ранами, измученный и похудевший, он тоже заливался горькими слезами:

– Изрубили его, окаянные! Никого в живых не оставили! Меня отпустили вам поведать… На моих руках скончался наш соколик!

Евпраксия не закричала, не забилась в слезах и причитаниях. Молча повернулась и, прижимая к груди сына, вышла из горницы. Поднялась по витой лестнице в свой терем, подошла к окну, распахнула его и вместе с ребенком бросилась на черневшие внизу камни.

Рязанское войско вошло в глубь Дикого поля. Застигнутое метелью, оно остановилось боевым лагерем.

Князья и воеводы сидели в шатре тесным кругом на большом ковре. Думали, как сберечь русскую землю. В шатре, сквозь полотнища, слышалось завывание метели, унылый свист ветра. Лучины в двух поставцах горели трепетными огнями. Угольки, шипя, падали в деревянные ковши с водой. Чадь[323], сидя на коленях, присматривал за огнем. Нападения не жди в такую ночь, – буря с ног валит!

Кто-то подъехал на коне. Стал расспрашивать, где найти князя. Приподняв тяжелый полог, в шатер пролез засыпанный снегом отрок в нагольном полушубке. Скинув запорошенный колпак, отрок сказал:

– Приехал старый воевода Ратибор. Говорит: важные вести привез. Ждать до утра не может.

– Какой он воевода! – сказал один из князей, давно враждовавший с родичами Ратибора. – Не поп и не расстрига! Сидел бы в монастыре и отбивал усерднее поклоны и молитвы! Бродит по ночам, как леший. Видно, на душе немало тяжких грехов, если не спится, не сидится и сон не берет.

– Истину ли ты говоришь? Бог тебе послух! – ответил из угла другой голос. – Силком доброго витязя в поруб[324]засадили и постригли в монахи.

– Довольно старой розни! – сказал третий голос. – Имемся отныне во едино сердце!

Все замолкли. Отрок приподнял полог, и в шатер вошел большой, грузный Ратибор. Он снял меховой треух, расстегнул нагольный полушубок. Вытащил и расправил окладистую седую бороду. Перекрестился трижды на образ в золоченой ризе, стоявший на кожаном сундучке в углу, и поклонился в пояс князю рязанскому.

– Проходи, отче Ратибор! – сказал князь Юрий Ингваревич. – Садись с нами. Трудные думы сейчас у нас. Может, ты что доброе скажешь?

Ратибор опустился на ковер и начал свой сказ:

– Я держал сотню дружинников в засаде, в камышовой заросли. Хотел выловить татарина. Надо у них выведать, что они надумали. Метель нас засыпала снегом, да обидно было отступать с пустыми руками. На счастье наше, заметили мы нехристей. Видно, сбились с пути или сами пробирались, чтобы достать у нас «языка». Мы дружно набросились на них. Они пустились наутек. Двоих удалось стащить с коней. Один, попроще, легко сдался, другой, как дикий зверь, отбивался, визжал, не хотел покориться. Насилу мы его ошарашили секирой и перевязали ремнями.

– Живьем забрали?

– Забрали и допытывали. Видно, много знает, а сказать ничего не хочет.

– Пытать не умеешь, – сказал кто-то. – Привез бы ко мне.

– Я и привез.

– Давай-ка сюда! – сказал князь.

Отроки ввели в шатер монгольских пленных. Руки их за спиной были затянуты ремнями. Один – побогаче, в суконном чекмене, подбитом мерлушкой, с синими нашивками на левом плече и в замшевых белых сапогах. Лицо сухое, точно выкованное из красной меди, напоминало голову рассерженного сыча. Глаза, надменные и зловещие, на мгновение острым испытующим взглядом остановились на каждом из сидевших в шатре. Это были глаза гордого, непокорного, но затравленного зверя, готового к прыжку при первой надежде на битву и свободу.

Другой пленный – совсем молодой, лет семнадцати, в полуистлевшем домотканом чекмене, надетом поверх облезлого, изодранного полушубка. Ноги завернуты обрывками старой овчины. Он смотрел с испуганным любопытством, впервые видя перед собой урусутов, против которых царь Батый повел свои полчища.

Князь приказал крикнуть Лихаря Кудряша.

– Ты будешь ли отвечать? – обратился Лихарь к старшему пленному.

Тот покосился на него и отвернулся.

– Если молчать будешь, тебя прижгут огнем.

– Буду отвечать.

– Кто ты? Как тебя зовут?

– Я сотник Урянх-Кадан, из тумена владыки всех владык, Бату-хана.

– Сколько у него войска?

– Войска у Бату-хана столько, что пересчитывать его придется девяносто девять лет.

– Где находится Бату-хан?

– Здесь, в степи. На расстоянии полета стрелы. Прямо перед вашим войском.

– Куда он идет?

– Бату-хан идет покорить урусутов и сделать их своими кандальниками.

– Почему он стоит, а не идет вперед? Боится нас?

– Бату-хан ничего не боится. Он выжидает, пока успокоится метель. Злые духи урусутов плюют снегом нам в лицо, не хотят пустить нас в свои земли. Когда наши онгоны прогонят урусутских мангусов, Бату-хан пойдет вперед, прямо на город Рязань.

– Кто главный начальник у монголов?

– Их много. Главные начальники – одиннадцать царевичей священной крови Великого Воителя Чингисхана.

– Все ли идут на Рязань?

– Чтобы идти всем на Рязань, не хватит места войскам, корма коням. Войска идут рядом, широкими крыльями, как облавой на охоте. Самый правый – Шейбани-хан, самый левый – Гуюк-хан.

– Кто из них идет на Рязань?

– На Рязань сперва пойдет Гуюк-хан, а за ним Бату-хан.

– А что делают другие начальники?

– Они идут на другие города урусутов.

Князь Юрий Ингваревич обратился ко второму пленному:

– Как тебя зовут?

– Меня зовут Мусук, сын Назара-Кяризека.

– Верно ли то, что говорил твой товарищ, Урянх-Кадан?

– Почти все верно.

– А что не верно?

– Сами догадайтесь. Я говорить не стану.