У мечника, видно, терпение лопнуло, он ответил с живостью:

— Напрасно стал бы я ссылаться на свои шляхетские права. Сила, ясновельможный князь, на твоей стороне, а мне все едино, где сидеть в темнице, — пожалуй, там даже лучше, нежели в Кейданах!

— Довольно! — грозно сказал князь.

— Ну что ж, довольно так довольно! — ответил мечник. — Но бог даст, кончатся насилия, и снова будет царствовать закон. Короче: не грози мне, ясновельможный князь, я тебя не боюсь.

Богуслав, видно, заметил, что молнии гнева бороздят лицо Януша, и торопливо приблизился к собеседникам.

— О чем это вы толкуете? — спросил он, встав между ними.

— Я сказал пану гетману, — сердито ответил мечник, — что, по мне, лучше темница в Таурогах, нежели в Кейданах.

— Нет в Таурогах темницы, там дом мой, и примут тебя там как родного. Я знаю, гетман хочет видеть в тебе заложника, но я вижу дорогого гостя.

— Спасибо, ясновельможный князь, — ответил мечник.

— Это тебе, милостивый пан, спасибо! Давай чокнемся да выпьем вместе, ибо дружбу, говорят, надо тотчас полить вином, чтобы не завяла она в самом зародыше.

С этими словами Богуслав подвел мечника к столу, и они стали чокаться, пить да знай подливать.

Спустя час мечник, покачиваясь, возвращался к себе.

— Простой пан! Достойный пан! — повторял он вполголоса. — Лучше его днем с огнем не сыщешь! Золото! Чистое золото! Я бы за него жизнь не пожалел!

Братья между тем остались одни. Им надо было поговорить, да и письма пришли, за которыми к Ганхофу был послан паж.

— Во всех твоих речах о Кмицице, — заговорил Януш, — само собою, ни слова правды?

— Само собою, ни слова! И ты это лучше меня знаешь. Ну, каково? Сознайся, не прав разве был Мазарини? Одним ударом жестоко отомстить врагу и пробить брешь в этой прелестной крепости! А? Кто еще так сумеет? Вот это интрига, достойная первого в мире двора! Нет, что за жемчужина эта панна Биллевич, а как хороша, а как горда, как величава, прямо княжеской крови! Я думал, ума лишусь!

— Помни, ты дал слово! Помни, ты погубишь нас, если Кмициц предаст гласности письма.

— Какие брови! Какой царственный взгляд, да тут невольно станешь почтительным. Откуда в этой девке такое царственное величие? Видал я однажды в Антверпене искусно вышитую на гобелене Диану, которая натравливала псов на Актеона. Точь-в-точь она!

— Смотри, чтобы Кмициц не предал гласности письма, не то псы нас разорвут насмерть.

— Нет, это я обращу Кмицица в Актеона и насмерть затравлю псами. Дважды я уже разбил его наголову, а нам еще не миновать встретиться!

Дальнейший разговор прервал паж, который принес письмо.

Виленский воевода взял письмо в руки и перекрестил. Он всегда так делал, чтобы охранить себя от дурных вестей; затем, не вскрывая письма, стал тщательно его осматривать.

И вдруг переменился в лице.

— На печати герб Сапег! — воскликнул он. — Это от витебского воеводы.

— Вскрывай скорее! — сказал Богуслав.

Гетман вскрыл письмо и стал пробегать глазами, то и дело прерывая чтение возгласами:

— Он идет в Подляшье! Спрашивает, нет ли у меня поручений в Тыкоцин! Глумится надо мною!.. Еще того хуже, ты только послушай, что он пишет: «Ты хочешь смуты, ясновельможный князь, хочешь еще одним мечом пронзить грудь матери-родины? Тогда приходи в Подляшье, я жду тебя и верю, что с божьей помощью собственной рукой покараю твою гордыню! Но коль есть в твоем сердце жалость к отчизне, коль совесть в тебе пробудилась, коль сожалеешь ты о прежних злодеяньях и хочешь искупить свою вину, путь перед тобою открыт. Вместо того чтобы сеять смуту, созови ополчение, подними мужиков и ударь на шведов, покуда Понтус ничего не ждет и в усыпленье позабыл о бдительности. Хованский не станет чинить тебе препон, ибо до меня дошли слухи, что московиты сами замышляют поход на Лифляндию, хоть держат это в тайне. А буде Хованский вознамерится что-либо предпринять, я сам наложу на него узду, и, коль смогу довериться тебе, сам буду всячески помогать тебе спасти отчизну. Все в твоих руках, ясновельможный князь, есть еще время стать на путь правый и искупить вину. Тогда выйдет наявь, что не корысти ради принял ты покровительство Швеции, но дабы отвратить неминуемое падение Литвы. Да вразумит тебя бог, ясновельможный князь, о чем ежедневно молю я его, хоть ты и винишь меня в ненависти.

P. S. Слыхал я, будто с Несвижа снята осада, и князь Михал, исправя разоренный замок, хочет тотчас соединиться с нами. Смотри, ясновельможный князь, как поступают достойные члены твоего рода, и с них бери пример и при всех обстоятельствах помни, что пред тобою выбор».

— Слыхал? — спросил князь Януш, кончив читать письмо.

— Слыхал! Ну и что же ты? — бросил на Януша быстрый взгляд Богуслав.

— Ведь это ото всего отречься, все оставить, своими же руками разрушить все свои труды…

— И поссориться с могущественным Карлом Густавом, а изгнаннику Казимиру обнять колени, и прощенья у него просить, и молить снова принять на службу, и пана Сапегу просить о заступничестве!

Лицо Януша налилось кровью.

— Ты заметил, как он пишет: «Искупи вину, и я прощу тебя», — как будто я ему подвластен!

— Он бы не то написал, когда бы ему стали грозить шесть тысяч сабель.

— И все-таки… — в угрюмой задумчивости проговорил князь Януш.

— Что все-таки?

— Для отчизны было бы, может, спасеньем сделать так, как советует Сапега?

— А для тебя? Для меня? Для Радзивиллов?

Януш ничего не ответил; подперев руками голову, он думал.

— Что ж, пусть будет так! — сказал он наконец. — Пусть свершится дело!

— Что решил ты?

— Завтра выступаю в Подляшье, а через неделю ударю на Сапегу.

— Вот это Радзивилл! — сказал Богуслав.

И они протянули друг другу руки.

Через минуту Богуслав отправился спать. Януш остался один. Раз, другой прошелся он тяжелым шагом по покою, наконец хлопнул в ладоши.

Паж, прислуживавший ему, вошел в покой.

— Пусть астролог через час придет ко мне с готовым чертежом, — приказал он.

Паж вышел, а князь снова заходил по покою и стал читать свои кальвинистские молитвы. Затем прерывистым голосом, задыхаясь, он тихонько запел псалом, глядя на звезды, мерцавшие на небосводе.

В замке понемногу гасли огни; но, кроме астролога и князя, еще одно существо бодрствовало у себя в покое, — это была Оленька.

Стоя на коленях у своей постели, она сжимала руками голову и шептала с закрытыми глазами: