Наконец, большое семейство выстроилось, как на проводы в зале ожидания на вокзале.

– Ладно, – сказала прабабушка, – значит, так. Я не немощная, поэтому мне приятно видеть вас у моей постели. Итак, на следующей неделе придется, наконец, заняться садоводством, расчисткой чуланов, покупкой детской одежды. Поскольку та часть меня, что для удобства называется «прабабушкой», будет отсутствовать и не сможет помочь делу, то мои отпрыски, именуемые дядя Берт, Лео, Том, Дуглас и компания, должны взять ответственность на себя.

– Будет сделано, прабабушка.

– Не хочу, чтобы тут завтра закатывались «хэллоуины». Не хочу, чтобы про меня говорили сладенькие слова. В свое время я все сказала, причем с достоинством. Мне довелось отведать все яства, станцевать все танцы. Остался последний торт, которого я не попробовала, последняя мелодия, которую я не успела насвистеть. Но я не боюсь. Мне даже любопытно. Смерть не лишит меня ни единой крошки, которую я бы не распробовала и не посмаковала. Так что не горюйте обо мне. А теперь все уходите и дайте мне обрести мой сон…

Где-то тихо затворилась дверь.

– Так-то лучше.

Оставшись одна, она с наслаждением погрузилась в теплую белую горку льна и шерсти, простыней и перин, под лоскутное одеяло, пестрое, как цирковые флаги былых времен. Лежа она чувствовала себя крошечной, притаившейся, как восемьдесят с лишним лет назад, когда, просыпаясь, она уютно устраивала в постели свои нежные косточки.

«Давным-давно, – думала она, – мне снился сладкий сон, а когда меня разбудили, оказалось, что в тот день я родилась на свет. А теперь? Что же теперь?»

Она перенеслась мыслями в прошлое.

«На чем я остановилась? – думала она. – Девяносто лет… как же вернуться в тот ускользнувший сон?»

Она выпростала свою хрупкую ручку.

– Так… Да, именно так.

Она улыбнулась. Утопая в теплой снежной дюне, она прижалась щекой к подушке. Так-то лучше. Вот теперь он явился ей, вырисовываясь в памяти, спокойно и безмятежно, как морские волны, накатывающие на бесконечный, сам себя омолаживающий берег. Теперь она позволила стародавнему сну прикоснуться к ней, оторвать от снега и увлечь за собой прочь от забытой кровати.

«Внизу, – думала она, – начищают серебро, шуруют в подвале, вытирают в комнатах пыль».

Со всего дома доносились звуки жизни.

– Все в порядке, – прошептала она. – Ко всему можно привыкнуть в этой жизни, к этому тоже.

И море ее унесло.

XXVII

– Привидение! – вскрикнул Том.

– Нет, – ответил голос. – Всего лишь я.

В темную спальню, насыщенную ароматом яблок, лился призрачный свет. Могло померещиться, будто в воздухе висит литровая стеклянная банка и мерцает бесчисленными световыми хлопьями сумеречных оттенков. В этом белесом освещении глаза Дугласа священнодейственно горели бледным огнем. Он настолько загорел, что лицо и руки слились с темнотой, и его ночная сорочка казалась бесплотным призраком.

– Это ж надо! – прошипел Том. – Десятка два-три светлячков!

– Тссс, тихо!

– Зачем тебе столько?

– Нас ведь застукали ночью за чтением с фонариками под одеялом? А старую банку со светлячками никто не заподозрит. Родители подумают, ночной музей.

– Дуг, ты гений!

Но Дуг не ответил. С очень серьезным видом он водрузил мигающий светильник на ночной столик, взял карандаш и принялся что-то писать в блокноте крупными буквами и длинными строчками. При свечении то вспыхивающих, то угасающих, то вспыхивающих, то угасающих светляков его глаза мерцали тремя десятками бледно-зеленых точек, и он писал заглавными буквами десять минут, двадцать минут, выстраивал и перестраивал, писал и переписывал факты, поспешно собранные им за лето. Том наблюдал, завороженный крошечным костерком из насекомых, прыгающих и сворачивающихся в банке, пока не замер во сне на локте, а Дуглас продолжал записывать. Все это он подытожил на последней странице.

НИ НА ЧТО НЕЛЬЗЯ ПОЛОЖИТЬСЯ, ПОТОМУ ЧТО…

…вот машины, например: они разваливаются, или ржавеют, или истлевают, а то и вовсе остаются недостроенными… либо под конец жизни оказываются в гаражах…

… или вот теннисные туфли: в них не пробежишь дальше, быстрее какого-то предела, земное притяжение все равно тебя остановит…

…или трамваи: ведь трамвай, какой бы он ни был большой, всегда приходит на конечную остановку…

НЕЛЬЗЯ ПОЛОЖИТЬСЯ НА ЛЮДЕЙ, ПОТОМУ ЧТО…

… они уходят.

… незнакомцы умирают.

… те, кого ты знаешь, умирают.

… друзья умирают.

… одни убивают других, как в книжках.

… твои близкие могут умереть.

Значит!..

Он вдохнул, прижав сложенные пригоршней ладони ко рту, и стал выдыхать с медленным шипением, снова сделал вдох и заставил воздух шептать сквозь стиснутые зубы.

ЗНАЧИТ. Он дописал строку крупными заглавными буквами.

ЗНАЧИТ, ЕСЛИ ТРАМВАИ И АВТО, ДРУЗЬЯ И ПРИЯТЕЛИ МОГУТ УЙТИ НЕНАДОЛГО ИЛИ ПРОПАСТЬ НАВСЕГДА, ЗАРЖАВЕТЬ ИЛИ РАЗВАЛИТЬСЯ, ЛИБО УМЕРЕТЬ, ЕСЛИ ЛЮДИ МОГУТ УБИТЬ И ЕСЛИ КТО-НИБУДЬ, КАК ПРАБАБУШКА, КОТОРАЯ СОБИРАЛАСЬ ЖИТЬ ВЕЧНО, МОЖЕТ УМЕРЕТЬ… ЕСЛИ ВСЕ ЭТО ПРАВДА… ТОГДА… Я, ДУГЛАС СПОЛДИНГ, ОДНАЖДЫ… ДОЛЖЕН…

Но светлячки, словно загашенные его тяжелыми мыслями, плавно отключились.

«Все равно я больше не могу писать, – подумал Дуглас. – Я не буду больше писать. Не буду, не буду это дописывать этой ночью».

Он посмотрел на Тома, заснувшего на локте. Он коснулся запястья Тома, и тот рухнул со вздохом, откинувшись на кровать.

Дуглас поднял банку с холодными темными комочками внутри, и прохладные огоньки снова замерцали, словно возвращенные к жизни его рукой. Он поднял банку, и она судорожно засветилась над концовкой его текста. Заключительные слова дожидались, пока их напишут. Но вместо этого он подошел к окну и толкнул раму с сеткой. Он свинтил с банки крышку и высыпал светлячков бледным дождем в безветренную ночь. Они вспомнили про свои крылышки и разлетелись.

Дуглас смотрел им вслед. Они удалялись, как выцветшие лоскуты прощальных сумерек в истории угасающего мира. Они улетали из его рук, как немногие остающиеся крупицы теплой надежды. Они покинули его лицо и его тело, и в пространство внутри его тела проникла тьма. Они оставили его опустошенным, как банку, которую он машинально взял с собой в постель, пытаясь уснуть…

XXVIII

Каждую ночь она сидела в своем стеклянном саркофаге. Ее тело таяло в карнавальных огнях лета, леденело на призрачных ветрах зимы, чего-то дожидаясь со своей серповидной улыбкой и высеченным, крючковатым пористым восковым носом, маячившим над ее бледно-розовыми и морщинистыми восковыми руками, навечно застывшими над древней колодой раскрытых веером карт. Ведьма Таро. Дивное имечко. Ведьма Таро. Бросишь пенни в серебряную щелочку – и далеко внизу, позади, внутри заурчат шестеренки механизма, заходят рычаги, закрутятся колесики. И, поднимая лоснящуюся