спят, а уточка-серошейка лапку сломала… Я сам задремал.

Ушел к себе в комнату, медленно расстелил постель. Раздеваться стал…

Теперь — брюки…

Совсем бы не раздевался…

Я еще не заснул как следует, когда Розарка прокралась ко мне.

— Розарка, уйди! — прикрикнул я на нее, и сон мигом улетучился.

Она, как и в прошлый раз, спрятала голову под подушку.

— Розарка! Слышишь, Розарка? Ты притворилась, будто спишь, а я еще не успел заснуть… Не понимаешь? Я же сказал тебе, чтоб ты легла спать у себя.

— Ондрейко…

— Вот сама видишь — ты хотела меня обмануть.

— Не хоте-е-ела…

— Ах, не хотела? Гм… Ну вот теперь плакать будешь. Что же мне с тобой делать, господи боже мой?!

— Я выходила из дому и хоте-е-ела…

— Куда выходила?

— Ну из дому… И хотела согреть но-о-о-жки…

Она в самом деле расплакалась. Я закусил губы.

— Зачем ты меня обманываешь, Розарка?

— Я не обманываю… — И снова: — Ондрейко-о-о-о…

Я не гнал ее больше. Сел, стал смотреть в окно. От уличного фонаря в комнату падала тонкая полоска желтого света. Деревянный шарик — стук, стук… Порванная штора… Господи боже ты мой! Куплю Розарке драповый костюм, пойдем на праздник в Грушковец. Под Чабракой — коричневые и синие валуны. В шнурованных ботинках — по камням…

— Спишь, Розарка? — погладил я ее.

Я-то думал, начнутся бог весть какие причитания, а почти ничего не было. Когда я первый раз упомянул при Розарке о приюте, она только удивилась. Слово это было для нее не ново. Она слышала о нем уже несколько лет назад, когда была младше. Это слово всякий раз произносили у нее за спиной, и она представляла себе большой двухэтажный дом, больше нашей школы или больницы, и на обоих этажах — множество дверей и комнат, и по комнатам, по лестницам ходят кошки, большие и маленькие, и никто никому не мешает играть с ними. Но с тех пор Розарка забыла это слово и вот теперь удивилась ему. Спросила, поеду ли я с ней в приют. Я сказал — поеду, и начал объяснять ей, что это примерно такое.

Настал день, когда надо было укладывать вещи.

— Мы туда поездом поедем? — спросила она.

— Да, поездом — от Шенквиц.

— А когда мы поедем?

— С самого утра.

— А когда приедем?

— Приедем к обеду.

— А где будем обедать?

— Там нам дадут обед.

— А что такое приют?

Об этом она спрашивала меня каждый день, и я повторял свои ответы и даже кое-что придумывал: что вокруг приюта — раздольные луга, пересеченные тропинкой, а по этой тропинке можно дойти до леса, и ведет она вдоль ручья, заросшего лопухом, вербой и ольхой. Я вспомнил ради нее множество растений и животных и дошел до того, что стал рассказывать о красноватых форелях, которые живут в ручье, плавают против течения, а в солнечные дни на спинках у них поблескивают тоненькие крошечные чешуйки — в точности такие, какие были нашиты на мамином праздничном переднике. Передник этот висел в шкафу, и, когда кто-нибудь открывал шкаф, чешуйки переливались всевозможными красками. Носила мама этот передник только по большим праздникам и в особо торжественных случаях… Один раз, помню, она повязала его, когда мы поехали на Красный Камень[19]. Народу сколько было! И все ели соленые огурцы или пили лимонад. А когда мама спрыгнула с коляски, все разом оглянулись: всем показалось, что где-то блеснула молния и сейчас раздастся гром…

— А это все из-за чешуек? — спросила Розарка.

— Ну да, — ответил я.

— А где этот передник?

Я не знал. Я никак не мог придумать, чем бы отвлечь ее мысли от передника.

— А где этот передник? — повторила она.

— Потерялся.

— Где же он потерялся? — И тотчас добавила: — Я хочу такой передник.

— Зачем он тебе?

— Пусть будет.

То же самое повторила она и вечером, уже лежа в постели: хочет, чтоб был у нее передник с блестящими чешуйками, и хочет она поехать в коляске на Красный Камень. Я уже перестал ей возражать, обещал ей все-все, что она хотела, и что когда-нибудь куплю белых коней и приеду к ней в приют. «Сойка, где ты?» — «Тут я!» Сойка, сойка, закрой глаза… До утра сидел я возле Розарки, гладил ее по голове. Под утро послышалось мне, что пропел петух.

— Вставать пора! — сказал я, и она тотчас открыла глаза.

Светало, когда мы вышли из дому.

Какой-то человек шел впереди нас, слегка приволакивая ногу. Мы скоро обогнали его. Это оказался какой-то рабочий; словно сквозь сон ответил он нам на приветствие.

А так улица была совсем пуста.

Около часовенки святой Розалии стояли возы с виноградом, над ними целыми стаями вились воробьи.

— Хочешь винограда, Розарка?

— Не хочу.

Из винокурен стлался по улицам тяжелый запах. Все местечко пропахло вином. Кому же захочется теперь винограда?

Скоро праздник сбора винограда. По площади проедут возы, украшенные белыми и красными кистями. Горбатая тетка понесет в корзинке на спине мальчишку-растрепу. Ребятишки будут махать ему флажками. А в конце процессии пойдет дедка с двумя живыми гусями в рюкзаке. И ребятишки будут смеяться.

Перед молочной лавкой сидел Сидуш. Из-под приспущенных век он разглядывал свою тележку.

— Раненько ты поднялся, — заговорил я с ним.

Мальчик не ответил.

— Сидуш! — окликнула его Розарка.

Он медленно поднял голову.

— Раненько ты поднялся! — повторила она мои слова.

Он по-прежнему — ни слова.

— Сегодня повезешь все четыре бидона, — улыбнулась ему Розарка.

Мальчик кивнул.

— А если захочешь, можешь сделать две ездки…

Он опять только кивнул.

На площади уже ждал автобус. Я поторопил Розарку.

Я даже не простился с Розаркой. Ее увела с собой сестра или воспитательница, и больше я ее не видел.

Другая сестра вынесла мне пустые чемоданы и послала меня прочь.

Вышел я с этими пустыми чемоданами и долго стоял, не зная, куда же мне теперь…

Перевод Н. Аросевой.

НЕ АПЛОДИРУЙТЕ НА КОНЦЕРТАХ

Спой, спой же! Помнишь, как тогда в машине ходила по кругу песенка? Уже совсем стемнело, и под зеленым брезентом кузова было очень холодно. Кто-то достал губную гармошку и заиграл.

— Тебе что, не холодно?

— Холодно.

— И охота тогда играть?

— Охота.

И заиграл снова.

Были спички — не было сигареты, нашлась сигарета — куда-то подевались спички. А месяц в небе стоял высоко-высоко. Раз, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, раз, два, три, четыре, пять, шесть, казармы, широкий казарменный двор, светившийся мозаикой окон. В тот день тебе достался билет: он был никому не нужен, все отказались от него. В общем, это была твоя первая