– Ведь их обоих убили? – спросила Мадлен. – Кажется, да: монархиста казнили без суда по приговору Трибунала, того, кто выкрикивал оскорбления, убили в тюрьме другие заключенные.

– Да, – подтвердил священник. – Полагаю, ты не ошиблась.

– Резня в тюрьмах? – спросила я задумчиво.

– Нет, милая. Это случилось несколько раньше, в девяносто втором году, – удивленно сказал отец Луи. – Но скажи, что тебе известно об этих убийствах?

– Я читала показания очевидцев. Но и вы же были их свидетелями. Расскажите, что видели своими глазами.

– Но зачем тебе это, ведьма? Если ты хоть что-то слышала об этой резне, ты уже знаешь слишком много. Да и что там рассказывать: банда примерно из пятнадцати граждан – их было гораздо меньше, чем принято думать, – возбужденная слухами о якобы готовящемся в тюрьмах восстании, врывалась в некоторые из них и устраивала настоящую бойню.

– Не говорите о тюрьмах , – взмолилась Мадлен, – не теперь… Говорите о короле, Людовике .

– А что можно сказать о короле: они убили его, вот и все. Сансон-fils[130]по приказу отца позволил лезвию гильотины упасть, и голова короля Франции покатилась в корзину, как тысячи других до того.

– Можешь мне не верить , – рассмеялась Мадлен, – но некоторые ожидали, что у короля голубая кровь. На это делались ставки, а когда кровь хлынула из шеи, у эшафота началась страшная давка. Нашлись и такие, кто даже пробовал ее на вкус и говорил, что она солоноватая, как мясо скота, выкормленного на солончаках. В конце концов, как говорили тогда, и король жил за счет земли …

– Сансон поднял вверх отсеченную голову, толпа смолкла. А потом, зародившись где-то в задних рядах, медленно нарастая и накатываясь волной, чтобы разбиться об эшафот, раздался глухой первобытный рев… То был жуткий гул радости. Так народ убил своего короля.

– Подумай об этом , – сказала мне Мадлен, – только подумай! Я поняла, что мир стал другим, когда увидела, как воспитанники «Школы четырех наций» бросали свои шапки в воздух .

– Голова и тело короля были вывезены на телеге и захоронены в общей могиле, – продолжил рассказ священник. – Сансон остался на месте казни, чтобы проследить за продажей сувениров – носовых платков, смоченных королевской кровью, и тому подобного, – таким правом обладал палач.

– И право это приносило немалый доход, – можешь мне поверить: Сансон был богат! Жил в достатке… Бывало, сидел вечерами у камина в кругу своей семьи, – Габриель, его старший сын, позже умрет, сломав себе шею (он будет показывать толпе отрубленную голову, неловко ступит вперед и упадет с эшафота ); его второго сына Анри и внука Анри-Клемана тоже, в свою очередь, станут называть «месье Париж» – все они сидят, бывало, у камина, а Сансон-pere[131]медленно водит смычком по виолончели или учит длиннохвостого попугая песням своей юности. А смерть – по существу, убийство – была столь же обычной темой для разговоров, как и любая другая. Я-то знаю, я посещала Сансона несколько раз.

– Посещала? – переспросила я. – Ты посещала Сансона?

– Нет, нет! Не так, как ты думаешь! Я просто хотела понаблюдать за ним, посмотреть, как он живет. Полюбовавшись, как он ухаживает за тюльпанами в саду, было весьма странно через несколько дней видеть, как Сансон убивает короля. Видишь ли, Сансон был торговцем смертью, поэтому я и следила за ним, уверенная, что, если буду достаточно внимательной, увижу, обнаружу… разрыв, некую прореху в ткани жизни, ведущую к смерти… И ищу ее все эти долгие годы.

Призраки долго еще рассказывали мне о короле. Большинство этих сведений, по их словам, они почерпнули от Асмодея, которого личность монарха почему-то чрезвычайно интересовала. Он нередко принимал облик придворного. Однажды, когда короля везли в Тампль, Асмодей обернулся тюремщиком, а вскоре стал даже брадобреем бывшего короля. Да, Асмодей порой бывал весьма близок к королю, про которого отец Луи насмешливо сказал: «в лучшем случае бездарь, в худшем случае недоумок, потворствующий злу, вечно под каблуком у своей весьма своенравной супруги». Он назвал короля олухом, что вызвало смех Мадлен.

– Луи, я лет сто не слышала этого слова. Действительно олух!

Священник, вдохновленный таким интересом к своему рассказу, продолжал:

– Да, представь себе некую помесь божества и коровы… voila! Таким он и был – олухом, дурачком!

– И все-таки не настолько же он был плох, – начала я. – Говорят, он знал толк в числах, разгадывал загадки…

– Верно, – согласился священник, – он был по-своему неглуп, вот в чем подлинная трагедия. Возможно, он и стал бы, мог бы стать хорошим королем. Он был способен управлять страной, но не мог , поскольку слишком долго ничем не интересовался, а когда наступил кризис, было слишком поздно.

Положение дел в то время, о котором шла речь (когда пути моих четырех спасителей сошлись в Париже), было плачевным.

Давняя привычка к излишествам (Дюбарри, Антуанетта, сотни и тысячи их предшественниц) привела монархию и всю страну на край гибели. Франция обанкротилась, и эта ситуация, когда ее наконец начали осознавать, еще более усугубилась тем, что, я уж не знаю, правильно или нет, назвала бы Зимой Себастьяны.

Монархия, растленная веками сибаритства, олицетворяемая теперь рожденной за пределами Франции королевой, бездействовала. Деньги – вот что заставляет крутиться колеса государственной машины, подобно тому как поток льющейся воды приводит в действие мельницу. Существование монархии без денег было невозможно. Но действительно ли казна была пуста? Этот вопрос готов был сорваться с поджатых губ представителей привилегированных сословий, но разве голодающая беднота Парижа не была достаточным доказательством этому?

В конце концов король был вынужден что-то предпринять и в мае 1789 года созвал собрание трех сословий – Генеральные Штаты, что явилось первой из его многочисленных тактических ошибок. Об этом законодательном органе, бездействовавшем в течение нескольких веков, почти забыли. Первое сословие составляло дворянство, второе – духовенство, третье, гораздо большее по численности, чем первые два, – народ. Король возложил на них поиски вывода Франции из финансового кризиса, они же намеревались пойти гораздо дальше.

Через несколько дней дебатов королю была представлена на рассмотрение новая конституция – ни много ни мало.

– Капету следовало закрыть свой маленький ротик и просто подписать эту проклятую бумагу! – высказал свое мнение священник. – Может быть, ему удалось бы как-то обойти ее, проигнорировать. Если бы он подписал конституцию, он мог бы сохранить свою корону и голову, чтобы носить ее! Вместо этого король вступил в борьбу: хитрил, отвергал любые требования, а когда у него не осталось иного выбора, чем «уступить воле народа», все понимали, что он лицемерит.