— Ишь ты как далеко! С этого дня ты от знания мучиться будешь и никогда не познаешь забвения. Вся тайна — во знании!

— Помилуй меня. Позволь мне войти к моему повелителю султану.

— Ишь ты! Да султан повелел с этого самого дня не открывать тебе врата!

— Как же! Мне необходимо мое дело до него довести. Кому же мне пожаловаться о бедственном моем состоянии, как не единственному моему повелителю?

— Только через придворных! Через посредников.

— Милосердие! Сердце его большое, он надо мной смилостивится!

— Ты еще гнева султанов не ведал, сырой ты еще. Никого суровее султана не бывает, если разгневается!

— Будь милостив, привратник султана. Я до сего дня ничего кроме милости не знал.

— Прошли милостивые времена, едва ты только кусочек греха отведал. Врата — вот тебе еще одна подать за неповиновение.

Мундам бил себя по лицу, покрытому пальмовой завесой. Проклинал свою женщину и бормотал ей в лицо:

— Это все ты виновата!

Самка вспрыгнула словно львица и ткнула укоризненно пальцем в привратника:

— Вот кто виноват!

Привратник закашлялся, откинулся назад. Погрозил ей также пальцем и заговорил со злорадством:

— Что же плохого я сделал, если довел до тебя, что султан воспретил нам к нему приближаться в саду газелей? Что такого вредного я содеял, коли предостерег вас обоих от ошибки и раскрыл тебе глаза, ты, змея, на одну из тайн султаната?

Мундам опять застонал и закорчился рядом с ослепительно белой рекой:

— Горе мне! Горе мне! Зачем ты ей сообщил, если знаешь, что она — змея? Почему ты не сказал мне о запрете? Ты не знаешь разве, что змея во чреве самки не успокоится, пока не удовлетворит своего любопытства, совершив преступление над таинством, грех совершив?

Привратник выпалил ему в лицо:

— Не отмоешься! Нечего было в сад вторгаться!

Мундам заплакал и повалился в грязь:

— Плод таким спелым казался. Я собственными ушами слышал касыду о прелести газелей. На чудных струнах она игралась, и пение было такое — не слышал прекраснее и слаще! Ты знаешь, я слаб, поддаюсь на поэзию, тонкую игру и песни.

Привратник решил положить конец разговорам:

— Хватит проклятьями и обвинениями кидаться! Благодать не вернет интригану жизни, а греховный плод с раскаянием из плоти не выйдет. И не пытайся, Мундам, позор свой скрывать за занавесами да амулетами. Лисам твоего греха не покроет.

Он сморщил лоб, нахмурил брови. Поднял руку и потрогал на голове взъерошенные волосы, торчавшие как петушиный гребень, и объявил:

— Бери свою женщину и давай уходи, Мундам!

Женщина зарыдала, а сраженный мужчина запротестовал:

— Как это?

— С посланника ничего кроме известия не возьмешь! — ответил равнодушно привратник.

— Это что, последнее решение султана?

— К сожалению, ничего не может быть окончательнее, ни пересмотра, ни ответа не будет.

— Но ведь я же — новичок, я не знаю никакого пристанища, кроме Вау?!

— Склонись к земле. Заработай в поте лица на пропитание. Пошел в пустыню!

— В пустыню?

— А что тут еще, кроме Сахары? Она без конца и края. Никто не знает, где начинается и где кончается.

— Неужто расплата такой жестокой будет?

— Возмездие султанов всегда сурово. Ты султанов не знаешь.

— Но он же милостив… Позволь мне предстать перед очами, и ты сам увидишь…

— Не видать тебе его очей с этого дня!

— Умоляю!

— Уста твои грехом покрыты. Лисам твой греха не очистит.

— Поведай ему о моей мольбе, может, он переменит обо мне свое мнение.

— Бесполезно. Перо поднято, свитки свернуты!

Через час Мундам обнаружил себя за великой стеной! Намотал лисам на лицо, а спутница его все прикрывалась фартуком из смоковницы. Перед ними простиралась на все стороны пустыня в мареве миража.

Странствие по бесплодной земле обрело свой ход, и лисам — обязательное прикрытие — стал с той поры знамением, которым жители Сахары прикрывают немощь своих уст.

«Я не знаю для человека счастья большего, чем укрыться от самого себя».

Фарид эд-Дин аль-Аттар ан-Ниабури «Птичья логика»

Своенравный полумесяц пробрался и установил разделительную линию на перешейке небес и Сахары. Гость обнажил себя от покрывала звезд и удалился, оставив после него ковер из туч… Он обнаружил, что почиет на уступе башни, привязанный между двумя возлюбленными природной панорамы, однако одно бледное облачко вернулось вспять на нижний уровень глотки и продолжало скрывать от его взгляда земную равнину. Он поменял позу на этой башне.

Туман рассеивался, обнажая провалы пропасти. Каждый зев был мрачен, величественен, источал из себя пар, словно столб дыма. Рядом было отверстие промеж четырехугольника вертикальных плоскостей весьма внушительного вида. Он двинулся вправо и обследовал твердую стену. Ему пришлось довольно долго продвигаться по вздымающемуся лезвию. Стена порою простиралась дорожкой, а порою становилась неровной с узким и острым краем. Поверхность очерчена четко и блестела. Однако воля времени оказалась сильнее и обглодала кое-где края, оторвала куски от высокомерной твердыни.

Стена привела к расщелине, отделявшей восточный резец от его северного собрата. Промежуток меж ними был глубок — перепрыгнуть его было невозможно, так чтобы быстро добраться до противоположной стороны. Его удивило, что все эти ущелья оказались скрытыми, их невозможно было заметить и предугадать с земли, что заставляю его предполагать еще большую высоту всей этой дышащей горы. Он вернулся по собственному следу назад и стал обследовать левый край. Там плита резца тоже раскалывалась, обнажая ущелье. Он знал, что все эти зубы — отвесные изолированные стены, которые небо воздвигло над уступами мистической неприступной крепости. Он покружил по краям обращенного ввысь зева в твердой уверенности, что найдет пропасть во тьму. Однако покрывала тумана продолжали слоняться над темной пастью, время от времени приоткрывая черные отверстия в величественной архитектуре. Он обследовал всю поверхность, не обнаружив на ней ни следа жизни. Никаких резных надписей. Никаких символов. Ни следа помета ястреба, ничего, напоминающего о мире зверей.

Из мрачных уст исходило бормотание. Таков, что ли, язык ветров в ущельях? Он замер, прислушался. Тишина продолжала вещать на языке смерти. Тишь Сахары — язык упокоения. Он наклонился над пропастью, всматриваясь, как облачка плавают в темном провале, будто коварный мираж. Они рвутся и множатся, потом сходятся вместе, слипаются и вырастают вновь в размере. Немощная пропасть толчками выпускала из себя пар. Бледные лохмотья поднимались в пространство и превращались в лисам, слонявшийся вокруг головы, лениво прикрывая отверстие. Солнце палило. Южный уже обжигал ему лицо. Он все кружил по краю пропасти. Обнаружил, наконец, что спуск во чрево этого здания, ведущий прямо вниз, на дно, на самом деле не такой уж отвесный, как могло показаться с равнины, что делало спуск на дно легче возвращения вспять, за пределами башенной конструкции.