Даже приехавшие недавно олимы думают больше о будущем, а не о прошлом, учат иврит и стараются поменьше оглядываться назад. Та, казалось бы, обширная русская языковая среда, которая возникла в стране в последнее время в связи с массовым исходом из бывшего СССР, с течением времени неумолимо мелеет и высыхает по мере ухода старших и адаптации младших. Может быть, именно поэтому в стихах русскоязычных израильских поэтов ощущаются растущая камерность и отсутствие воздуха русского языка, которым мы дышим в России, не задумываясь о его ценности, как человек дышит, не замечая этого, пока вдруг не ощущает нехватку воздуха. В Израиле же поэты обречены на известную языковую изоляцию, что, впрочем, не мешает их самодостаточности и довольно сложным взаимоотношениям.

Тем не менее хороших русскоязычных поэтов в Израиле немало. В 1993 году Зиновий Гердт, с которым мне посчастливилось провести там около месяца, познакомил меня с поэтессой Сарой Погреб, живущей в Ариэле. Интересно и новое поколение — Александр Валовик, уже упомянутый Александр Бараш и другие. Обращает на себя внимание, что некоторые поэты, ощущая узость русскоязычной среды обитания только в печатном слове, начали писать песни. Михаил Генделев, например, который еще в родном Питере написал превосходную песню «Ностальгия», теперь, уже вполне став израильским классиком, снова начал писать песни, и в последнюю нашу встречу в 97-м году показал мне целый цикл.

Хотелось бы отдельно остановиться на талантливом поэте и барде Александре Алоне, прожившем недолгую, но героическую жизнь. Он родился в Москве в 1953 году, поступил после школы в институт, но уже в восемнадцать лет уехал в Израиль, сменив свою фамилию Дубовской на Алон (алон на иврите — дуб). Здесь он окончил морское училище, стал офицером, до 76-го года служил на флоте, воевал, защищая свою страну, получил боевые награды. Он был настоящим романтиком. Может быть, именно поэтому мне так близки его стихи и песни. За свою короткую жизнь он объехал почти весь земной шар, побывал в Бирме, Корее, Японии, Австралии, Непале, Индии, Европе, Мексике, Латинской Америке. Он был моряком и воином, но прежде всего он был поэтом.

Едким пороховым дымом и копотью солярки пахнет его «Песня о танкистах», написанная на поле боя:

Александр Алон погиб не на войне. Он погиб в 1985 году в гостях, в столь, казалось бы, благополучной Америке, в Нью-Йорке, защищая дом, в котором он жил, от ворвавшихся туда ночью вооруженных грабителей. Вот что написал об этом Игорь Губерман в предисловии к книге стихов и песен Александра Алона «Голос»: «В таких случаях американцы поступают разумно — и покорно ложатся на пол, отдавая дом в распоряжение насильников. Саша Алон вести себя разумно (то есть покорно) не захотел или счел недостойным (не случайно есть у него стихи об этом — поэты часто предвидят свою судьбу). И был убит. Смерть нелепая и бессмысленная для любого случайного человека. Смерть естественная и полная смысла — для русского поэта и солдата армии Израиля».

Что же касается отношения к русскоязычной культуре, то, несмотря на декларирование демократии и большое число русскоязычных изданий, в целом оно довольно сдержанное. Более того, ревнители «истинно еврейского духа», весьма напоминающие наших ревнителей «русского духа» типа Проханова, Кунаева и Владимира Бондаренко, время от времени выступают в печати с заявлениями, что «русскоязычное вторжение представляет собой угрозу многовековой еврейской культуре». Читаешь такое, и кажется, что у тебя в руках очередной номер газеты «Завтра» или «Русский порядок», только в типографии слово «русский» заменяется на «еврейский» или наоборот. Дело доходило до того, что в 1991 году мэр Тель-Авива запретил выступления переехавшего туда Евгения Клячкина, как «не соответствующие еврейскому духу».

Тлетворным духом противопоставления еврейской и русской культур отдавало и от многих статей профессора Агурского, публиковавшихся в начале 90-х. Ну как тут не вспомнить невеселые строчки все того же Игоря Губермана:

Кстати, вопрос о том, почему я не хочу остаться в Израиле, «на земле моих предков», мне неоднократно задавали не только доброжелатели на улице и в автобусе, но и журналисты, и нередко в весьма агрессивной форме. Так, известная радиожурналистка Ципора Таль, бравшая у меня интервью для «Голоса Израиля», довольно напористо стала объяснять мне, что я «плохой еврей», поскольку отсиживаюсь в тылу в России, в то время как долг каждого еврея быть здесь, на передовой, вместе со своей маленькой страной, борющейся с более чем стомиллионным арабским окружением. «Почему вы говорите «У нас в Москве»? — возмущалась она. — Ваш дом здесь. У русских много своих поэтов, и вам совершенно незачем писать на чужом языке. Вы должны изучить иврит и писать песни на иврите для своего народа». Тон этого нравоучения меня, помню, несколько разозлил, и я был вынужден, может быть, резче, чем нужно, высказать свою точку зрения.

Она состояла в том, что родство по культуре для меня не менее важно, чем родство по крови. Что Родина человека, его среда обитания — это язык и культура. И для меня они русские. А свой долг еврея в помощи своей исторической Родине я вижу в том, чтобы вместе с остальной российской интеллигенцией, от которой я себя не отделяю, бороться с нарождающимся русским фашизмом. Как раз утром этого дня я побывал в музее Холокоста и был под сильным впечатлением от увиденного. Я сказал, что если фашизм победит в России, то катастрофа еврейского народа во Второй мировой войне окажется не последней. Ибо победа фашизма в России обернется не только трагедией для ее народов, но и мировой ядерной катастрофой, где от Израиля может только мокрое место остаться. Что же касается «передовой» и «тыла», то именно здесь, в Израиле, где арабские экстремисты то и дело учиняют теракты, я чувствую себя в глубоком тылу вдали от российского криминального беспредела и нарукавных свастик неофашистов, нагло разгуливающих по российским городам.

Через несколько дней на авторском вечере в Тель-Авиве я получил довольно ядовитую записку от известного физика Марка Азбеля: «Еврейское ли это дело — бороться с русским фашизмом, и неужели Вы всерьез полагаете, что кучка жалких интеллигентов вроде Вас может одержать победу в этой заведомо неравной борьбе?»

Вопросы о том, почему я не переезжаю в Израиль, мне приходилось получать в каждой поездке и почти на каждом концерте. Вопросы эти, разные по своей тональности, были обращены не столько ко мне, сколько к самим себе, и нередко уже содержали в себе ответы, не всегда однозначные. Авторы записок хотели получить от меня подтверждение правильности своего переезда, и спор со мной чаще всего означал мучительный и неразрешимый спор с самим собой, что же такое Родина и где она. Иногда это отчетливо просматривалось в заявках на песни. Вот примеры таких записок: