– Маша! – почти вскрикнул. – Ты же мне снилась! И притом совсем недавно!

– Да ладно… С чего бы это?! – Маша волшебно, во весь мир, распахнула свои удивительные серые глаза. – И что было в твоём сне?

Я оторопело оглянулся по сторонам – неужели никто не видит, что рядом со мной настоящая красавица? Но никто не смотрел на нас.

– Не очень помню, что именно снилось, – начал я. – Даже не ты конкретно, а какая-то сильная эмоция, воспоминание о тебе. Но не о той, которую я знаю, а другой… Но это тоже была ты, – я волновался, понимал, что говорю неловко и сбивчиво.

Чего доброго, Маша могла заподозрить, что я к ней таким изощрённым образом подкатываю.

– Короче, я во сне этом очень скучал по тебе и любил, – закончил я, краснея. – Как будто между нами что-то было, но давно. Как если бы память приснилась или предчувствие чего-то настоящего и хорошего…

Маша выслушала меня:

– Ты не поверишь, Володя, но получается, что ты мне тоже снился. Только сон был не такой возвышенный, как у тебя…

– Расскажешь? – попросил я.

Маршрутка свернула на Московскую улицу. Кто-то крикнул:

– Возле почты остановочку можно?!

Маша сперва поглядела в окошко, потом сказала:

– Будто бы я снова пошла в школу. И там была моя учительница покойная – Зоя Мильтиадовна, – Маша заиграла ямочками на щеках. – Мы называли её Мультиадовной.

– Учительница чего?

– Ангельского языка. Что ещё могла преподавать Мультиадовна?! Ну, английский же! Причём во сне я отлично знала, что реальная Мультиадовна давно мертва, но никаких вопросов у меня не возникло. Ещё урок истории, но в совершенно ином ключе. Мы разбирали не события или даты, а тексты, и нужно было провести расследование правдивая ли это история? Понимаешь? Возможна она или нет? Ну вот, допустим, пишут, что в институте кафедра юродства, а такого ведь не бывает, это чушь, и надо указать – в истории ошибка. Такой вот странный урок. У нас и справочники есть всякие, словари… И по ходу расследования я становлюсь опять маленькой, сижу за партой с мальчиком, которого зовут Волчье Ухо – представляешь? Как индейца какого-то. И получается, что история, которую нам поручили разобрать, вся состоит из нелепиц. Странный мужчина в плаще и шляпе и с каким-то существом за пазухой, но я знаю, что у него большие глаза янтарного цвета, цепочка на шее, а цепочка эта – нечто важное, они едут в дом, где произошло что-то страшное, наверное, убийство. У мужчины чемоданчик, а в нём крошечный мирок, похожий на кукольный театр, какие-то артефакты – счёты старинные, костяные, деревянные игрушки. Мужчина и зверёк с янтарными глазами заходят в дом, а мы всё время с Волчьим Ухом комментируем: “Вот, ошибка, так не бывает… Вот ещё ошибка”, и нам очень весело. Смотрим на всё это со стороны, как кино, потому что история уже давно не текст, не рассказ, а параллельная жизнь. Зверёк что-то говорит мужчине, тот достаёт пистолеты и расстреливает все патроны в пол, и это способ, чтобы обнаружить нас. Он хватает меня и мальчика. Оказывается, мы так сильно проникли в эту нереальную историю, что она стала возможной. И дальше мужчина собирается нас сварить живьём. Мы маленькие, как пупсы, сидим в кастрюле, голые, испуганные, и говорим: “Вот ошибка, и вот тоже ошибка”. И тут приходит Мультиадовна, и её появление всё прекращает… А я, пока сидела в кастрюле, думала – какой же всё-таки замечательный сюжет! В общем, – Маша улыбнулась, – если тебя в детстве дразнили Волчьим Ухом, то тогда ты мне снился! Эй, Володя, ты опять застыл, будто заснул с открытыми глазами!..

*****

Родная квартирка на Сортировочной встретила застоялым воздухом, напоминающим много раз прокипячённую в чайнике воду, – пресное, дистиллированное тепло. Я открыл окна в комнате и на кухне, чтобы разогнать затхлость зимним сквозняком. На полу от ветра сразу зашевелились дымчатые колтуны пыли – непонятно, откуда взялись.

Думал, что заскочу на пару минут, а в итоге просидел до темноты, отдыхал и осмысливал произошедшее. Корил себя, что не сообразил выйти вместе с Машей. Мне думалось, она была бы не против, предложи я проводить её. И радовался, что в самый последний момент догадался попросить Машин номер – под предлогом грядущего брудершафта.

Сидя в кресле, я крутил в руках кожаный подвес от дубинки, выправлял разогнувшуюся защёлку на карабине и думал: а прилично ли обмениваться поцелуями с другой девушкой, имея вообще-то свою?

Совесть молчала, и я довольно скоро убедил себя, что возможный брудершафт – это даже не гомеопатический флирт, а предлог для банального общения, которого мне очень не хватает в Загорске. Ведь люблю-то я только Алину…

Я понимал, почему меня тянет к Маше. Она была красивой. И за ней не таилось ни смертной тоски, от которой грудь напоминает раздавленный, стонущий кусок мяса, ни боли, похожей на бесконечный товарняк, грохочущий по костям: ушла-ушла, ушла-ушла, ушла-ушла…

Неприятно было признаваться себе, что я боюсь Алины. На примере Никиты я видел, какой злой силой она обладает. Но и при всех издержках наших отношений я не позволял себе усомниться в том, что Алина, пускай в своей язвительной, недоброй манере, но тоже любит меня. Ведь нельзя же, ей-богу, не испытывая никаких чувств, прижиматься всем телом, оплетать, как змея, шептать сумасшедшие, бесстыжие слова, какими она, бывало, заговаривала меня до исступления…

Когда я спустился во двор, было около пяти вечера, но в небе и воздухе разлилась чёрная космическая ночь. Из фонарей во дворе горел только один, с жёлтым блином света на снегу, да ещё где-то далеко возле промзоны трепыхался бездомный костерок. В непроглядной дали по-разбойничьи свистел манёвренный тепловоз.

Я обогнул дом, ступая по вмёрзшим в лёд деревянным поддонам, которые уложили дорожкой ещё месяца три назад – в ноябрьскую слякоть. Дубинка находилась в рукаве бомбера, я проверял, насколько получается с ней согнуть локоть. Рука выглядела неестественно, как протез.

На остановке топтались зяблые маленькие старухи, смешные, словно из сказки про украденное время. Пьяный мужик в распахнутом пуховике, без шапки, картинно тянул во́рот с отлетевшей пуговицей, скалил разбойничьи глаза и зубы:

– А хочешь, рубашку порву?! – и длинный шарф, чудом зацепившийся за его голую узловатую шею, волочился по снегу.

Я сказал ему, усмехнувшись:

– Не хочу! – и он поплёлся приставать к другим.

Маршрутки долго не было, а когда приехала, то в мерной, тёплой тряске подступили сомнения. А почему спесивый, презирающий всех и вся Гапон уделил мне столько внимания? Зачем уговаривал, льстил? Прав же был, по сути, Иваныч, недоумевая, с чего это вдруг влиятельному директору “Элизиума”, второму человеку в больнице, распинаться перед пацаном без связей? За мной ведь больше никто не стоял – даже брат Никита. Что уж говорить про Мултановского и его похоронный клан? Неужели Гапон терпел меня только ради удалённой просьбы Алины, её “адских усилий”, как она сама выразилась? Тогда кто она ему? И на какие одолжения решилась? Думая об этом, я медленно свирепел, кулаки мои сжимались так, что белели костяшки.