Связка сработала — шурф рухнул, будто гнилой, верх входа сомкнулся с низом, в лицо Вырлану ударило мелкой каменной крошкой. Он отшатнулся от шурфа. Вдогонку ударила еще одна волна, запоздалая — это взорвался отслоившийся кусок динамита.

Следом Вырлан взорвал второй шурф — тот, которым дед гордился особо, с толстой ниткой жильного золота.

Потом засыпал вход в третий шурф.

Через двадцать пять минут золотой прииск, давший семеновской казне без малого пятнадцать пудов золота, перестал существовать.

Когда прапорщик вернулся к пепелищу, оставшемуся от дедовского дома, могилы были уже вырыты. Более того, один из казаков скорехонько — счет времени уже шел на часы, но скоро он пойдет на минуты, и это понимали все, — сколотил три креста.

— Эх, и гроб старику сколотить некому, — расстроенно произнес Вырлан.

— Гроб есть... — всхлипнула Кланя, — деда сколотил его для себя заранее и спрятал в сарае... Я была против, говорила — это плохая примета, и как в воду глядела... — Девушка опять всхлипнула.

Сарай не сгорел, гроб, замаскированный дранкой и досками, тоже был цел, а вот одежды, чтобы обрядить покойника, не было, все осталось в доме и было съедено огнем. Не было ее и у Вырлана, и у казаков — все также уничтожил огонь. В сарае нашлась старая телогрейка деда, в которой тот зимой колол дрова, в нее и обрядили Тимофея Гавриловича.

— По погибшим — дать три залпа, — распорядился Вырлан. — Никто из них не виноват в том, что произошло. Виноваты совсем другие люди. Приказ им был дан свыше.

Над могилами прогремело три залпа. Вырлан отыскал в сарае три фанерных дощечки. На одной из них написал: «Корнилов Тимофей Гаврилович», дату рождения не знали ни он, ни Кланя, поэтому угольным, разведенным на керосине лаком вывел только дату гибели старика: «19 июля 1921 г.»; затем для надежности еще раз прошелся по надписи кистью и прибил дощечку к кресту.

Над могилой казаков, работавших вместе с ним, Вырлан установил дощечку с выведенными на ней фамилиями — скорбный список оказался удручающе длинным, на могиле людей Емцова написал: «Эти люди ни в чем не виноваты, они выполняли чужой приказ. Пусть земля им будет пухом», — и написал дату их гибели.

Посадил на коня Кланю, на второго коня забрался сам. Оглядел оставшихся в живых казаков.

— Все, мужики, разбегаемся по домам, — сказал он. — Или... кто куда хочет, вы теперь — вольные птицы. Здесь вам покоя не дадут. Старайтесь стороной обойти Гродеково и Никольск-Уссурийский, там любого из нас сразу сцапают. Во Владивостоке тоже нежелательно появляться. На всякий случай, как говорится. Все остальные города и веси для вас открыты, вплоть до Москвы и Парижа. — Вырлан невесело улыбнулся. — Оружие, коней разделите по-братски. Прощайте. — Он поклонился казакам и тронул коня рукояткой летки.

Конь бодро взял с места рысью, двинулся к каменной теснине, прикрывавшей долину, будто крепостные ворота; Кланя, оглядываясь, всхлипывая и на ходу вытирая ладонью глаза, поскакала следом.

Речка, потерявшая хозяев, сделалась тихой, задумчивой и — вот странная вещь — какой-то облезлой: берега у нее оказались слоистыми, в выковыринах и щелях, в лишаях, будто пораженные неведомой болезнью, деревья поникли, птиц не было слышно, и шума воды не было слышно. Был слышен только стук копыт, и больше ничего.

...Тем временем к атаману Семенову пришло сообщение, что Унгерн потерпел сокрушительное поражение и откатился с войсками назад, в Монголию. Подробностей того, как это произошло, атаман не знал. Продуктов в Гродеково по-прежнему не было. Семеновцы голодали. Петля голода стягивалась все туже, в частях начали открыто высказывать недовольство атаманом, семеновские контрразведчики пытались придавить языкастых, но всех же не придавишь...

Дело дошло до того, что семеновцы довели свой рацион до обыкновенной болтушки — убогой затирухи, приготавливаемой из серой муки с водой. Атаман, чтобы показать — он страдает так же, как и все, — тоже перешел на болтушку, морщился, плевался, но демонстративно ел ее.

Впрочем, как потом он признался, от этого самопожертвования не было никакого проку — поступок ни уму ни сердцу. Хоть и верил Семенов в «дары природы» — лес да реки, мол, прокормят, на деле это оказалось не так — ни изюбриного мяса с кабанятиной, ни лосося-слабосола, ни грибов с ягодами у семеновцев не было.

Оставалось одно — подтягивать брючные ремни. Но делать это до бесконечности было нельзя.

Атаман Семенов оказался прижатым к стенке. Он решил уйти из России.

Трудно далось ему это решение. Он скрипел зубами, злился, произносил правильные речи о необходимости дальнейшей борьбы, грозил отвернуть предателям головы, но все хорошо понимали, в том числе и сам Семенов: время его прошло.

Надо было попытаться в последний раз договориться с братьями Меркуловыми. Атаман отправил во Владивосток начальника своего штаба генерал-лейтенанта Иванова-Ринова. Тот вернулся с неутешительным вердиктом: атаман должен немедленно покинуть Приморье, только после этого его части будут поставлены на довольствие. Но не как солдаты регулярного войска, а как беженцы.

Это было унизительно.

Атаман едва не плакал:

— Куда я поеду из России? Ведь я же — русский человек!

Иванов-Ринов не стал интеллигентничать, лукавить, подыскивать слова помягче.

— Я им так и сказал. В ответ мне было заявлено: куда хочет, туда пусть ваш атаман и едет!

Семенов сжал кулаки, желваки у него напряглись, один ус привычно дернулся и медленно поехал вниз, второй пополз вверх, в глазах злыми далекими огоньками вспыхнула такая лютая тоска, что Иванов-Ринов с опасением подумал; как бы атаман не застрелился.

Но огоньки в глазах атамана погасли, вместо них в уголках век появились две меленькие слезки, повисли на ресницах. Атаман не замечал их...

Покинул он Россию четырнадцатого сентября 1921 года, на следующий день после своего дня рождения: тринадцатого сентября ему исполнился тридцать один год.

Генерал-лейтенант Семенов на пароходе отбыл в Японию: надеялся, что новые японские власти вспомнят о его старых заслугах и сменят гнев на милость. Но ожидания его были тщетными: ни в Японии, ни в Корее, находившейся под полным контролем микадо, ни на территории японских концессий в Китае атаману жить не разрешили.

В японском городе Кобе у местного портного, большого знатока европейской моды, он сшил гражданский костюм и, как потом признался, впервые в жизни натянул на себя штатскую одежду. Покрутился перед зеркалом, сам себе не понравился — ничего общего у усатого задастого дядька, который смотрел на него из зеркала, с грозным атаманом Семеновым. Но делать было нечего — к штатской одежде следовало привыкать, это было одним из условий жизни, ожидавшей бывшего атамана.

Из Японии ему пришлось перебраться в Шанхай — произошло это в конце сентября 1921 года, — но и в Шанхае Семенову запретили жить, устроили ему самый настоящий «пятый угол», от унижения атаман готов был взять в руки пулемет и почистить шанхайские улицы. Делать этого было нельзя: Шанхай 1921 года — не Чита 1919-го, поэтому, поразмышляв немного, атаман решил «лечь на дно» и поселиться в Китае нелегально.