Мужчина, открывший дверь, жестом приглашает ее войти. Франка знакома с профессором Бастьянелли, их римским доктором. В воздухе повисает напряжение. Невозмутимый доктор берет шляпу, сумку и вежливо прощается. Франка и Иньяцио остаются одни.

Франка снимает шляпку и манто, стягивает перчатки. На ней красивое коричневое платье и простая нитка жемчуга на шее. Она подвигает кресло к кровати, кладет скрещенные руки на колени и долго смотрит на мужа.

Иньяцио не отводит взгляда.

– Прости меня. Доставил тебе еще и эту неприятность, – наконец говорит он и опускает голову.

– Не хуже предыдущих. По правде говоря, я испугалась больше за тебя, остальное меня не интересует, – отвечает Франка с натянутой улыбкой.

При виде такой реакции, ее глаз, полных смиренной грусти, Иньяцио испытывает чувство, которое последнее время ему приходится переживать все чаще: чувство вины. Всю жизнь он пытался подавить в себе это неприятное ощущение, избавиться от него. Ему удалось и до сих пор удается сопротивляться, если речь идет о ситуации – все более нестабильной – с его предприятиями. Но с Франкой – совсем другое дело. Сейчас чувство вины схватило его за горло, сдавило ему грудь, душит его.

– Мне жаль, – говорит он, проводит рукой по покрывалу, рисует пальцем воображаемый узор. – Когда Джиберто, муж Веры, узнал о нас… Ну вот, знаю, что тебе больно слышать такое от меня…

Лицо Франки бесстрастно.

Иньяцио продолжает:

– Он набросился на меня здесь, в холле отеля, несколько дней назад и вызвал на дуэль. Я… не мог отказаться.

Иньяцио медленно поднимается, превозмогая головокружение. Рана в висок не серьезная, но болезненная.

– Мы назначили встречу на вилле Анциани позавчера, как я сказал тебе по телефону. Мы дрались на шпагах. Он был взбешен и дрался как черт. Как будто хотел если не убить, то изувечить меня.

И тогда Франка смеется. Смеется раскатисто, долго, прикрыв рот обеими руками.

– Боже мой, какие смешные вы, мужчины! – восклицает она, наконец отсмеявшись.

Иньяцио испуганно смотрит на нее. Не лишилась ли его жена рассудка?

Франка встряхивает головой. Она уже не смеется, но улыбается, и в ее улыбке горечь и недоверие находятся в идеальном соотношении.

– Дуэль на шпагах, как в каком-нибудь романе для горничных. И Джиберто, который решил защитить свою честь после… Сколько времени вы уже вместе? Четыре года? – Она смотрит на руки, теребит обручальное кольцо. – Если бы я вызывала на дуэль каждую женщину, с которой ты имел отношения, половина наших знакомых была бы убита или ранена… Или убили бы меня. Только мужчины могут вести себя так глупо.

Иньяцио продолжает таращить на нее глаза.

– Что… ты такое говоришь?

– Я говорю, что ты, возможно, не помнишь, сколько у тебя было женщин, но я помню. Тех, про которых я узнавала из слухов, во всяком случае. Мне пришлось научиться улыбаться, пожимать плечами, как будто это в порядке вещей, что у моего мужа любовные интрижки следуют одна за другой. Десятками. И знаешь что? – Франка поднимает на Иньяцио глаза, ее зеленые глаза сейчас ясные, почти спокойные. – Я так часто делала вид, что мне это не важно, что в конце концов мне и правда это стало не важно.

Иньяцио подходит к столику, берет коньяк, наливает себе рюмку.

– При этом я всегда возвращался к тебе.

– Потому что некуда было идти.

– Не говори глупостей, ты всегда была моей опорой.

Франка встает, подходит к нему.

– Хватит лгать, Иньяцио. Можешь дурачить кого угодно, только не меня. Я слишком устала от всего этого. Я была наивной девушкой, когда выходила за тебя замуж. Наверное, и ты был полон надежд… Знаешь, я скучаю по той молодой женщине, уверенной, что ее единственное предназначение – находиться рядом со своим мужем и любить его во что бы то ни стало. Сколько я боролась и терпела, чтобы чувствовать себя достойной тебя, твоего имени… чтобы быть Флорио.

В голосе – металл, которого раньше никогда не было.

– Франка…

– Ты никогда не посвящал меня в свои дела, никогда не рассказывал, что обсуждаешь со своими политическими соратниками в Риме или в Палермо. Долгие годы мне казалось, что так и должно быть, к тому же я не знала женщин, которых бы мужья посвящали в свои дела. Я была твоей женой, и на мне лежали другие социальные обязанности, женщине моего положения было не до́лжно интересоваться такими вещами. Но теперь… – Она медлит, очевидно, последующие слова даются ей тяжело. – Теперь я знаю, что с Верой ты делишься всем. Нет, не отрицай, я знаю, это она советовала, как тебе поступить в том или ином случае. Даже Винченцо подтвердил.

Иньяцио не находит что ответить. Как объяснить свои чувства, когда он сам ничего не понимает. Как сказать ей, что она дорога ему, потому что является самой лучшей и важной частью его жизни, потому что вместе они были хозяевами мира, но под конец их жизнь скукожилась, свернулась, как горящая бумага. Как признаться, что, оглядываясь назад, он видит только грандиозные праздники, путешествия, оказавшиеся на деле бегством, видит безличные женские тела, деньги, выброшенные на ветер в поисках удовольствий столь же сильных, сколь и мимолетных. И как объяснить, что, когда он смотрит в будущее, он видит лишь неотвратимый закат – старость и разорение.

Он молчит. Потому что сказать ей все это означало бы облечь в плоть и кровь невыносимую для обоих реальность: отсутствие наследника дома Флорио. Его имя, имя его дяди, мужчины «честного и смелого», как говорил отец, исчезнет вместе с ним. Некому будет подарить кольцо, которое он носит под обручальным. Он возлагал надежды на рождение племянника, но после смерти Аннины больше года назад Винченцо стал еще более раздражительным и нетерпимым. Нет, никого нет и никогда не будет…

Франка замечает, что Иньяцио крутит фамильное кольцо. Ей знаком этот жест, говорящий о неловкости, страдании, беспокойстве.

– Я знаю, что ты винишь меня, – произносит она.

– В чем? – Иньяцио не смотрит на нее, впивается взглядом в стену дома напротив, видную через приоткрытое окно.

– В том, что я родила тебе только одного мальчика. Всего одного.

Он вздыхает больше от досады, чем от грусти.

– Я тебя ни в чем не виню. У нас был сын, и его забрал Господь. В наказание за что-то.

– Даже твоя мать не сказала бы ничего подобного.

Чувство вины снова сдавливает ему грудь. Потому что в самые черные моменты жизни он именно так и думал, что Господь наказывает его. За его постоянные безрассудные поступки и измены, в которые превратилась его жизнь. Но, по