кто-то из нас отклонился от цели, что даже какая-то незначительная деталь уводит нас в сторону с верной дороги, которую она от начала до конца ощущала с точностью компаса, – тут уж она за словом в карман не лезла!

Ни при встречах, ни в письмах!

И я иногда полушутя-полусерьезно называл ее нашим комиссаром.

Добавлю, что, несмотря на полушутливое применение этого слова в данном случае, оно в его идеальном значении было для меня всю жизнь синонимом чистоты и цельности.

Словом, Эльза оказалась в работе нелегким человеком. И я вспоминаю об этом с чувством благодарности к ней. Легких людей – пруд пруди. Но как часто потом с тяжелым чувством вспоминаешь об общении с этими так называемыми «легкими людьми».

С Эльзой было трудно и работать и дружить, потому что она была максималисткой и в своем отношении к работе, и в своем отношении к людям.

Она была готова много дать, но и много потребовать.

Она хорошо помнила все существенное, что в разное время говорил ей один и тот же человек, и способна была без обиняков напомнить ему, что когда-то он говорил одно, а теперь говорит другое.

В этом не было злопамятности, но была убежденность в том, что человек никогда не должен говорить всуе, и желание выяснить, какой же все-таки этот человек на самом деле и что он на самом деле думает: то, что он говорит сейчас, или то, что он говорил когда-то?

Она всегда предпочитала сама докопаться до истины и предпочитала определенность, даже горькую, той расхожей неопределенности, когда привыкают думать о человеке и то и се и ждать от него чего угодно, и хорошего и плохого.

Она терпеть не могла, когда ей врали, даже по самым несущественным поводам, просто из привычки обходить острые углы, которую некоторые считают признаком хорошего воспитания.

В этом смысле она была таким «невоспитанным» человеком, что только держись! Острых углов не огибала, наоборот, всю жизнь ушибалась об них и ходила в синяках.

Она совершенно не умела молчать, если ей что-то не нравилось в человеке, который ей нравился. А вежливо-обходительной она делалась только с тем, на ком окончательно ставила крест. Но и тогда в ее вежливо-обходительном голосе чуть слышно потрескивали электрические разряды. Она пыталась стать равнодушной, но ей все-таки хотелось выпалить все, что она думает.

А товарищ в работе она была верный, как скала. И друг – нежный и заботливый.

Впрочем, я, сам не заметив, начал отходить от темы, которую взял на себя, – от нашей работы над «Нормандией – Неман».

1970

Он был бойцом…*

1

Илья Григорьевич Эренбург по-разному входил в жизнь разных людей. В мою жизнь он вошел вместе с Испанией, вместе с первыми корреспонденциями оттуда1, из Мадрида. Вошел вместе с Кольцовым2, вместе с печатавшимися в газетах первыми списками награжденных за выполнение особых заданий правительства летчиков и танкистов. Вместе с появившимися на улицах Москвы людьми в кожаных куртках с такими редкими тогда орденами Красной Звезды на груди.

Голос Эренбурга был для меня тогда, в юности, голосом человека, стоявшего где-то там, на самом переднем краю войны с фашизмом.

Я не читал в молодости ни «Хулио Хуренито»3, ни других первых книг Оренбурга. И хотя читал его романы начала тридцатых годов – «День второй» и «Не переводя дыхание»4, но эти книги прошли как-то мимо меня. Может быть, потому, что я, совсем: еще молодой тогда человек, по-другому видел и по-другому, исходя из личного опыта, чувствовал ту эпоху первых пятилеток, о которой писал Эренбург.

Повторяю, он вошел в мое сознание своими корреспонденциями из Испании. И своими стихами об Испании5, печатавшимися тогда в журнале «Знамя».

Эти стихи, в которых нас привлекала их прозрачность, то, что в них явно шла речь о наших добровольцах в Испании6, принадлежали в те годы если не к числу моих самых любимых, то во всяком случае к числу больше всего волновавших меня стихов.

Я впервые увидел Эренбурга в тридцать восьмом году, когда он приезжал из Испании. Был вечер в студенческом клубе на Стромынке, и там, за кулисами, я увидел Эренбурга – человека, приехавшего из Испании, человека, писавшего об Испании, человека, видевшего своими глазами первые бои с фашизмом.

Это было для меня тогда самым главным в Эренбурге и так и осталось самым главным до начала Великой Отечественной войны, когда главным в моем сознании сразу стали его статьи в «Красной звезде»7, настолько нужные людям, буквально как хлеб, и делавшие такое огромное дело, что нам, работавшим тогда в «Красной звезде» вместе с Эренбургом, даже как-то почти и не вспоминалось все, что было написано Эренбургом раньше, до войны.

Только что вернувшись из долгой командировки в Японию8, я встретился с Эренбургом в апреле 1946 года в Париже, откуда мы должны были втроем – с ним и с генералом Галактионовым9 – лететь в Соединенные Штаты Америки10.

В «Красной звезде» я работал вместе с Эренбургом, но встречался с ним сравнительно редко и мимолетно. Зато в течение нескольких месяцев нашей американской поездки много и часто был с Эренбургом бок о бок и, как мне кажется, хорошо разглядел его во время той трудной работы, которую он на моих глазах делал там, в Америке.

У меня неплохая память, но я не хочу вдаваться в подробности этой совместной поездки, о которых писал сам Эренбург11. Да и вдобавок, если вдаваться в подробности, то, видимо, два очень разных человека и по-разному вспоминают, и по-разному оценивают их, и мне бы, пожалуй, пришлось поспорить с некоторыми оттенками в воспоминаниях Эренбурга. Но я не захотел делать этого при его жизни и тем более не хочу делать это после его смерти.

Я хочу вспомнить лишь о самом главном, о том, каким был Эренбург в Америке, что он любил, что ненавидел и с чем боролся.

Мне приходилось встречаться с суждениями, что Эренбург не любил Америку, не любил ее в общем и целом. Так вот просто: очень любил свою любимую Францию и очень не любил свою нелюбимую Америку. Не любил – да и все тут!

Не любить ту или иную страну «просто так», потому что тебе не нравится что-то в стиле жизни,