Бетонный прогулочный двор располагался на крыше пятого этажа, замкнутый в бетонных стенах. На вышке – вечный часовой с автоматом, зато мы гуляли под настоящим, таким близким небом. И я слышал, слушал, вслушивался, как в музыку, в гудки машин на площади.

По очереди убирали камеру…

Днем он молчал. Писал стихи и какую-то философскую работу о капитализме. Он очень беспокоился, что она погибнет, и просил, если я выйду, вызволить ее. Работу эту тогда я видел. Ее отправили к Кобе вместе со всеми бумагами, оставшимися после Бухарина.

(Уверен: в последнем труде Кобы «Экономические проблемы социализма» есть многое из бухаринской рукописи. Во всяком случае, в пятьдесят первом году я увидел эту рукопись на столе у Кобы. Кстати, все книги Троцкого, сочинения Бухарина, Зиновьева и Каменева остались в библиотеке Кобы. Он их неоднократно перечитывал – всегда с новыми пометками. Как бы продолжал беседовать с ними. «Мижду нами говоря, – сказал он мне как-то, – очень умные люди. И думаю, были бы рады узнать, что после смерти помогают товарищу Сталину строить социализм. Они были врагами, но никогда не были обывателями».)

К ночи молчание Бухарина сменялось безумным, восторженным монологом о Кобе:

– Дух Ильича почиет на нем. Я люблю его… Люблю! Я ведь раньше подозревал его в примитивном властолюбии. Я ведь шел сюда, чтобы ничего не признавать. И только здесь понял… понял его великую идею Генеральной Чистки! Да, она кажется безумной… как все великие идеи! Как безумны казались ленинские идеи в апреле семнадцатого года. Но Ленин верил: мы захватим власть. И всего через несколько месяцев мы, никому не известная партия пролетариата, захватили власть и удержали ее. В крестьянской стране без пролетариата! Наша идеология, когда-то идеология жалкой кучки, становится нынче всемирной… как когда-то христианство! Оно тоже зарождалось среди жалкой кучки неграмотных рыбаков в отдаленнейшей римской провинции… чтобы потом победить Рим и захватить мир. Теперь мы новые боги! Большевизм – новая всемирная религия. Коба – ее Мессия… Но для чего мы победили в России, для чего захватили и удержали власть? Для чего? Неужели для того, чтобы построить социализм в одной России? Нет, нет, тысячу раз – нет! Ильич всегда говорил: Россия – лишь трамплин. Мы взяли власть не для того, чтобы эгоистически осчастливить русский народ. Нет, мы мечтали о всемирном государстве рабочих и крестьян – о всемирном счастье людей. И только сейчас мне стал понятен новый Красный террор Кобы. Ибо это террор. И мы тайно обязаны это признать. Согласно идее этого Террора, все осколки старого мира, находившиеся в руководстве, должны быть беспощадно вычищены… Во имя будущей победы. Мы мешали Кобе выполнять всемирную задачу. Мы неисправимые диспутанты. Мы без дискуссий не можем, смолчать по приказу не можем. Но у него нет времени на наши дискуссии. Ему надо спешить. Главное – успеть закончить индустриализацию. Притворяясь мирным союзником буржуазных стран, на самом деле готовить их уничтожение. Вот почему родилась у Кобы великая идея Генеральной Чистки. Во время нее должны быть арестованы не только виновные, но даже подозрительные… нет, даже потенциально подозрительные. Как же тут без меня? – Он поправился: – Без нас не обойтись. Множество нужно арестовать Но нам следует… радоваться этому. Арестованные дадут Кобе бесплатную, огромную числом рабочую армию, которую можно заставить трудиться по двадцать часов в сутки! Для победы наших идей! Это была мечта Троцкого. Но лишь Коба понял, как ее осуществить. Вот почему я согласился…

Он все говорил и говорил, не дожидаясь моих ответов.

– Я сознательно иду на политическое самоубийство. Более того – на моральное убийство своих близких. Представляете: когда я объявлю на весь мир, что был огромный военно-политический заговор и я готовил покушение на Ленина… отец не выдержит, он умрет! Но это даст Кобе возможность покончить с остатками оппозиции. Это необходимо. У нас не должно быть щелей и трещин в руководстве, ибо мы – накануне войны с фашизмом. Вот почему все мы… – Он с грозным восторгом почти закричал: – Должны быть уничтожены! Страна должна стать единой! Стать цитаделью, единым организмом, государством послушных муравьев, если хотите! Только так мы сумеем завоевать весь мир! Только так может произойти Мировая Революция. Я, слава богу, вырос из детских пеленок и понимаю, что великие планы, великие идеи и великие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на его плечах. Революция, как учил Ильич, кровавая дама… Когда-то мы готовы были пожертвовать жизнью во имя наших идей. Коба предоставил нам возможность пожертвовать не только жизнью, но и честью! Неужто испугаемся во имя личных судеб? Но личные судьбы так мизерабельны! Наша задача – принять это, не быть жалкими обывателями!

Он замолчал, лежал, счастливо улыбаясь. Обретши большую идею, он успокоился. В мире больших идей ему привычно! Уже не жалкий человеческий страх заставлял его предавать себя. Уже не трус, а герой! Во имя идеи он жертвует честью! Идет на гибель! От восторга в глазах его были слезы!

Вечером его позвали к следователю. Вернулся посреди ночи. Я проснулся от его рыданий. Он плакал в голос. Потом опять безостановочно говорил, все продолжая убеждать себя:

– Кроме того, я ведь перед Кобой очень виноват. Я не христианин, но все равно каюсь. Больше всего меня угнетает лето двадцать восьмого года. Коба тогда сказал мне: «Знаешь, почему я с тобой дружу? Ты не способен на интригу!» А я в это время бегал к Каменеву, чтобы с ним и Григорием продолжать борьбу против Кобы. Этот факт у меня в голове как первородный грех. Боже мой, какой я был мальчишка, дурак, а теперь вот расплачиваюсь за это своей честью и жизнью.

(Бедняга не понимал, что Коба знал каждый его шаг. Потому и сказал: «Ты не способен на интригу», чтобы измучить его перед тем, как раздавить.)

– Я написал ему это, – шептал он. – Клянусь, писал и плакал… от любви к нему и от боли из-за своего предательства!

Он говорил правду. Я заметил, что в тюрьме все становятся немного детьми. Восторженными, жалкими, выпрашивающими любовь детьми с испуганными глазами. Особенно талантливые, тонкие люди – они совершеннейшие дети. У подобных натур непременно возникает жаркая любовь жертвы к палачу…

Он все говорил, говорил, будто боясь остановиться. Наконец замолчал. Наступила странная тишина. Он что-то шептал. И вдруг закричал истерически:

– Я не могу так умереть! Я хочу увидеть ее и ребенка перед концом! Я за нее боюсь… Она и отец! Как страшно им будет читать, слушать, – и добавил лихорадочно: – Надо велеть им затаиться, как бы умереть во время процесса, не читать газеты – ни в коем случае. Нет, не так! Мне нужно с нею увидеться. Это все спасет! Иначе отец и она не поймут того, что понял я… Они не поймут идеи, во имя которой… Они и вправду будут считать меня мерзавцем, человеком, замышлявшим убить Ильича… которого я любил больше жизни… Коба требует, чтоб я сказал это. Я готов! Я на все готов, чтобы он узнал, как я хочу разоружиться, искупить перед ним свои грехи…

Наконец затих.