медленно, но упорно врезался в макушку Черной сопки, похожей на Везувий. В ту самую Черную сопку, где Тимофей провел маевку с деповскими рабочими в двенадцатом году и они говорили тогда о расстреле рабочих на прииске Бодайбо и поклялись, что настанет время – отомстят за кровь своих братьев.

На фоне огненно-раскаленной сковороды резко отпечатались силуэты хвойных деревьев. Небо над Черной сопкой охватило языкастое пламя и лилось на город. Люди двигались в пламени странного пожарища, спешили; некоторые читали воззвания на заборах, не обращая внимания на причуды мартовского солнца.

Тимофей шел к вокзалу с маршевой частью и все ждал – не встретит ли Дарьюшку. Видел, как Арзур Палло подъехал с Аинной и красавица Евгения Сергеевна беспрестанно прикладывала платочек к глазам. Был на перроне и полковник Толстов.

Он подозвал Тимофея и запросто протянул руку.

– Без чинопочитания, друг мой, – сказал полковник и тут же сообщил: – Могу вас порадовать. Воля покойного генерала Лопарева исполнена. Я настоял перед генералом Коченгиным о присвоении вам воинского звания штабс-капитана.

Это было сказано торжественно, и Тимофей невольно вытянулся.

– Служу Отечеству, господин полковник!

– Браво, браво капитану! – захлопала в ладоши Евгения Сергеевна, а за нею и все, кто провожал Арзура Палло и его жену.

Толстов взглянул на часы.

– Я не мог вам сообщить это раньше. Были некоторые осложнения с подписанием приказа. Теперь он подписан, и вы получите его по прибытии во Псков. Там формируется новая Сибирская стрелковая дивизия. Надеюсь и верю, капитан, что вы будете таким же бесстрашным офицером, каким были солдатом.

И опять Тимофей вскинул руку к козырьку.

– Служу Отечеству!

Евгения Сергеевна, не гася милой улыбки, заметила:

– Наше отечество и наша революция в опасности, милый капитан. И мы все молимся, чтобы вам, нашим защитникам, Бог послал победу над Германией.

Да, они, конечно, молились. Молились о том, чтобы миллионы Боровиковых поскорее бы захлебнулись собственной кровью в окопах великой бойни.

Тимофей ничего не ответил на это. Он ничего не мог сказать. Да и нечего было говорить… Завязь пятая I

Судьбы!..

Кому ведомо в истоке жизни, какая его ждет судьба? Злодейка или добрая покровительница? Что ему на роду написано пережить; на каком ухабе споткнуться и сломать себе голову?

Михайла Михайлович встревожен: ячейки в неводе судьбы перебирает. Не те, какие судьба навяжет завтра, а что давно минули, и сами ячейки в памяти истлели – рвутся.

Давно ли был молодым – в силе, в хитрости, и думалось: не изжить века, я все могу, танцы заказывать буду я, музыка – моя и танцоры – мои. И все шло ладно. Капитал плыл к капиталу, как тина к берегу; капитал множился, а сила, здоровье – не привяжи кобылу за хвост! – таяли, на убыль шли, как лед под вешним солнцем.

Самое паскудное – женитьба на нищей княгинюшке Евгении Толстовой, племяннице князя Львова, нынешнего министра во Временном. Пакостная, греховная женитьба. Опеленала развратница Михайлу – рассудок потерял; голым телом блудницы питался – лобызал в непотребные места, и не задарма – золото плыло из сейфов. За месяц спустил более ста тысяч и тут спохватился – пригоршнями полезли волосы. И пошло! Скрутила блудница, связала у алтаря и под ноги себе положила – таковский дурак! Ох-хо-хо!..

Настало время крутое, густо замешанное событиями; свалился дурак Николашка – вся Русь вздыбилась революцией, беда! За горизонтом текучей жизни маячат тени на Сибирском кандальном тракте: покойный батюшка Михайла Данилыч тихий да кроткий, а брыластого борова Калистрата упокоил-таки булавой в лоб; хвально то, хвально! Еще топчет землю матушка Ефимия Аввакумовна, а он, единственный живой сын, лысый, немощный, всеми четырьмя лапами в капкане у блудницы.

Ох-хо-хо!

Есть же сыновья – подполковник Владимир (дурак дураком); Николенька, а што они? Ни звука, ни бряка. Пустота.

Вот еще революция. Бурлит, пенится, развращает и без того ленивых; механический завод бастует, на приисках – колобродь, комитеты, Советы, чтоб им провалиться в тартарары. Долго ли? Што они там и думают, министры Временного?

Ночь…

Тихая, мартовская, покойная будто, а душа не на месте.

Горит люстра, свисающая с лепного потолка, на хрустальных подвесках, и на ореховом столе лампа под стеклянным зеленым абажуром. Михайла Михайлович не терпит темноты. Сын Владимир с разбойником-мексиканцем и с нагульной Аинной, прихватив с собою Серого американского черта – мистера Четтерсворта, – укатили в Петроград. Пусть себе катят хоть в преисподнюю. Михайла Михайлович наотрез отказался провожать: больной, мол, с постели не подымается.

На другой день, перед обедом, как того не ждал Михайла Михайлович, супруга Евгения явилась к нему в кабинет.

Михайла ополчился на лысого слугу Ионыча. Как смел ввести в кабинет ехидну, блудницу, отторгнутую им от груди своей? Или запамятовал приказ: нога блудницы не должна переступать порог кабинета – единственного пристанища Михайлы Михайловича в большом доме, – где он чувствовал себя в безопасности.

– Доколе же, доколе терпеть скверну?! – гремел Михайла Михайлович. – Настало время, Евгения, уплатить по векселю, который ты подписала у алтаря. А есть ли у тебя капитал, э, которым, э-э, ты можешь погасить вексель?

Евгения Сергеевна слушала, слушала, источая слезы, а потом схватилась за грудь: «Сердце, сердце!» Это у нее-то сердце? Враки. У ехидны нет сердца и не бывало. Есть только хитрость. Ущемили хитрость – жалуется на сердце: пожалей, мол, колпак, а я тебя потом ухожу – ноги в гробу протянешь…

– Дайте капель! Капель! Боже!.. – стенала Евгения Сергеевна.

Ионыч хотел было подать капли со столика хозяина возле его одинокой старческой кровати за шелковой занавеской.

– Не сметь! – притопнул Михайла Михайлович. – Или ты не видишь маневра лисицы, э? Старый дурак. Пусть госпожа сама себе накапает лекарства, а мы подождем: дальнейший спектакль смотреть будем.

Евгения Сергеевна, плача и сморкаясь в платок, поплелась к столику на другом конце кабинета. Михайла Михайлович нарочито отвернулся.

– Скажи, какие капли от сердца? Боже! Я умру!

Михайла Михайлович обрезал, не оглядываясь:

– Если сердце прихватит, найдешь, голубушка. Чтобы лечить сердце, э, надо его иметь в наличности.

– Какие же капли? Боже! Я упаду!

– Валерьянка с адонисом, – смилостивился Михайла Михайлович; он сам всегда употреблял именно эти капли, о чем, конечно, великолепно знала ехидна, да притворялась.

Евгения Сергеевна что-то долго возилась у столика возле кровати, слышно было, как лила воду, охала, всхлипывала, а потом выпила лекарство.

– Полегчало? – съязвил Михайла Михайлович, когда супруга вернулась к столу в кожаное кресло. – Продолжай комедию. Мы вот с Ионычем потешимся.

– Ты зверь, зверь, зверь, – всхлипывала Евгения Сергеевна, сморкаясь в батистовый платок. – Пусть я порочная, греховная, но я же законная жена, я же тебе жена перед Богом и людьми. Пойми это! И если я такая порочная, то не потому ли, что повенчалась со зверем, а не с человеком? Пока ты нуждался в покровительстве Толстовых – ты на всю мою жизнь смотрел сквозь пальцы и даже сам толкал меня на порочные связи. Разве не ты послал меня с Востротиным во Францию и в Англию? Тебе нужны были кредиты, и такие кредиты мог достать только Востротин, а не ты сам! И ты меня отдал Востротину на временное пользование; получил кредиты и паровые машины для механического завода и для двух пароходов. И я порочная?

Михайла Михайлович ничуть не возмутился.

– Это из какой пьесы? – спросил супругу. – Я ведь, Евгеньюшка, все перезабыл. Из Шекспира, должно?

– Зверь, зверь!

– Слышь, Ионыч, напирает на мое сердце, чтоб и я испил валерьянки с адонисом. Не старайся, Евгения. Мое сердце стукает нормально; решенье принял и успокоился.

– Решение? Какое решение?

– Ишь как испугалась! Может, еще выпьешь капель?

– О Боже, я призову Сергея на защиту.

– Сергей Сергеича? – Михайла Михайлович кивнул округлой головой. – У тебя память короткая, Евгения. Ты уж призывала брата-полковника на помощь, и мы с ним поимели длинный разговор. Он познакомился с некоторыми документиками! Познакомился!

Евгения Сергеевна быстро поднялась и, глядя в упор на супруга, объявила:

– Ты хам! Из хамов хам! Ты дал брату Сергею читать мои дневники и письма, которые выкрал у меня. Хам и подлец!

– Ступай вон, ехидна! – не удержался Михайла Михайлович.

– Нет, погоди, супруг мой законный, – перешла в наступление Евгения Сергеевна, и слезы моментально высохли