Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Увы! Неужели вы так не уверены в его чувствах? — сказала Олимпия, удрученная тем, что ей пришлось услышать.
— Да, да, я понимаю вас, дорогая! — отвечала Эвелина. — Вы не можете представить себе, что я так гонялась за человеком, который меня избегал? Но глупость сделана; я дорого за нее плачу, я в ней раскаиваюсь, наконец! Поэтому нет никакой необходимости казнить меня упреками.
— Нет, нет, успокойтесь, моя дорогая девочка! — сказала Олимпия. — Я об этом и не думаю. Я выполню ваше желание и надеюсь, что все устроится к вашему счастью.
— Поклянитесь, что ничего не скажете отцу! — возразила Эвелина. — Поклянитесь, и я буду спокойна.
— Клянусь вам в этом, дорогое дитя. Я, хоть и невольно, почти что похитила вашу тайну; я не имею права распоряжаться ею.
— В добрый час! О, я буду любить вас, Олимпия, я заглажу все свои провинности перед вами. А теперь дайте мне бумагу и перо. Я хочу сама предупредить отца, чтобы он не беспокоился. Мы пошлем к нему Креза, у которого ничего не выпытаешь о прошлом, потому что он сам в этом слишком заинтересован; а вы поскорее отошлите Тьерре и его друга в Мон-Ревеш. Не нужно, чтобы отец увидел их сегодня.
Пришлось покориться Эвелине, чью волю не сломили страдание и горе. Она написала Дютертру:
«Дорогой, любимый отец,
Я только что подвернула ногу. Если вам скажут, что нога сломана, не верьте. Я сплю, ем, пью и жду, что сегодня вечером вы придете ко мне посмеяться над тем, как неловко я карабкаюсь на маленькие скалы нашего парка. Моя добрая мамочка ухаживает за мной, как будто я это заслужила. Малютка плачет, словно у нее умер чижик, а Ворчунья ворчит. Я же смеюсь по-прежнему и целую вас от всей души.
Ваша Эвелина».
Флавьен собрался уезжать вместе с Тьерре; он уже вышел в сад и закурил сигару, но в то время как Олимпия, остановившись с Тьерре у подъезда, передавала ему слова Эвелины, к Флавьену подошла Натали и завязала с ним разговор. Утреннее происшествие нарушило обычный ход жизни в доме, и она не могла найти время, чтобы поговорить с ним раньше.
— Слава богу! Эвелина чувствует себя хорошо, насколько это возможно! — сказала она. — Мы все должны быть благодарны вам, сударь, потому что, не будь вас, она могла бы еще долго пролежать в парке одна без помощи.
— Не будь меня? — спросил Флавьен, удивленный ее словами.
— Ну, конечно; если бы вам сегодня утром не пришла мысль повезти на прогулку мою мачеху и вернуться с ней через самую тенистую и заброшенную часть парка, вы бы не нашли бедную Эвелину на этих скалах.
Флавьен почувствовал яд ее намеков и насторожился.
— Это, в самом деле, счастливая случайность, что я плохо знаю дорогу, — сказал он, — и мы с госпожой Дютертр чуть не заблудились оттого, что я хотел повезти ее самым коротким путем.
— Ах, так она вам ничего не сказала? А ведь она могла бы вас предупредить, она-то хорошо знает аллеи парка!
— Мне кажется, госпожа Дютертр заснула в коляске.
— Значит, поездка была очень долгая?
— Вот именно, довольно долгая.
— В направлении Мон-Ревеша, кажется?
— Это очень вас интересует, мадемуазель? Вот ваша матушка, она объяснит вам все это лучше, чем я; я не слишком хорошо знаю здешние места, и мне будет трудно начертить для вас их карту.
К ним подошел Тьерре. Флавьен поклонился Натали, глядя на нее с холодной иронией.
— Бьюсь об заклад, что это она, противная девчонка, заставила меня наделать все эти глупости с проклятыми букетами! — сказал он другу по пути домой. — Я должен был почувствовать, что ее цветы пахнут желчью. Теперь я понимаю, почему госпожа Дютертр несчастлива, несмотря на любовь своего мужа.
Натали ходила за Олимпией по пятам. Когда та вернулась в гостиную, собираясь пойти к Эвелине, она подошла к ней и с той невероятной дерзостью, которую диктует ненависть, спросила, где она провела утро наедине с господином де Сож. Но в своей злобе она допустила промах. Олимпия не растерялась, не стала искать предлогов, а, видя, что вопрос задан в лоб, ответила с достоинством:
— Милое дитя, я не понимаю, почему вы занимаете меня такими пустяками, когда я спешу к вашей больной сестре.
И она удалилась, не подозревая о той буре, которая клокотала в груди ее соперницы.
Оставшись одна, Натали залилась слезами бешенства. Она чувствовала, что страстная любовь к Флавьену обрушилась на нее как наказание господне, ибо Флавьен ее ненавидел, и она это понимала.
Тем временем Крез приехал на ферму Риве, отыскал в поле господина Дютертра и передал ему письмо Эвелины.
Дютертр прочел письмо и побледнел.
— Боюсь, не обманывают ли меня, чтобы успокоить, — сказал он. — Из-за незначительного происшествия ко мне не стали бы посылать курьера и писать письмо. Крез, моя дочь упала с лошади?
— Нет, сударь, — торжествующе ответил Крез. — Она сегодня не ездила верхом.
— Все равно, — сказал Дютертр, которому отцовское чувство внушило нечто вроде ясновидения, — я уверен, что это было страшное падение. Я чувствую это всем своим существом.
— Ну, сударь, — возразил Крез, весьма гордый своей миссией, — вы слишком уж тревожитесь. Госпожа Олимпия этого и боялась. Она сказала мне так: «Если ты увидишь, что хозяин спокоен, не говори ему ничего; если же ты увидишь, что он ломает себе над этим голову, отдай ему мое письмо». И вот оно, сударь, раз уж вам охота ломать себе голову!
Олимпия писала мужу: «Не хочу обманывать вас, друг мой, иначе вы будете слишком огорчены, когда приедете и все увидите сами. Это не просто ушиб, это вывих. Но благодаря заботам вашего доброго Мартеля, все уже в порядке. Эвелина сейчас почти не страдает, у нее ничего не болит; конечно, ей досадно, потому что ноге нужен покой, но вы не должны волноваться. Поверьте той, которая никогда вам не лгала».
Олимпия написала последнюю фразу так, как она вылилась из ее сердца. Но потом, запечатывая письмо, она почувствовала страх при мысли, что скоро, чтобы угодить Эвелине, ей, впервые в жизни, придется много лгать.
XXVIII
Дютертр, которого письмо жены успокоило больше, чем письмо Эвелины, тем не менее тотчас же поехал в замок. Он
