дам, беззащитных женщин, которые со слезами на глазах молят нас о помощи? Я говорю — мы, хотя храмовники — монахи и им не пристало думать о женщинах, но разве сердце мужчины может остаться глухим к рыданиям тех, кому не на кого больше надеяться? Клянусь вам, тамплиеры скорее откажутся от службы Дому и продадут свои плащи, чем по собственной воле предадут на погибель христиан!

— Но... мессир, — попытался возразить Гюи, — ведь в Тивериаде жена графа! Если уж он сам...

— У предателей нет сердца, сир! — с пафосом произнёс Жерар. — Только представьте себе, ваше величество, если бы королева умоляла вас о помощи? Могли ли бы вы остаться на месте?!

— Конечно, нет! — взвился король. — О чём вы говорите, мессир?

— Вот видите, государь?!

— Так что же делать? — вновь спросил Гюи, обращаясь теперь отчего-то к Жослену, о котором все забыли, но который, не получив приказа удалиться, всё время, пока шёл разговор, находился рядом.

Для полного счастья в тот вечер, а точнее уже ночь, спутнику магистра не хватало только подать какой-нибудь мудрый совет королю Иерусалимскому.

— Сир? Вы меня спрашиваете?

— Н-ну да... — окинув рыцаря рассеянным взглядом, отозвался Гвидо. — Вас. А кого же ещё? Вас и... и мэтра Жерара.

— А-а-а... а я согласен, — поспешил отделаться от участия в принятии решения государственной важности Жослен Меченый.

Поступок его вполне понятен и легко объясним, но в следующее мгновение и король произнёс то же самое.

— Собственно говоря, и я тоже, — сказал он и добавил: — Почему бы нет?

Лучше бы он принял это решение сразу. Хотя после окончания военного совета и до того судьбоносного момента, когда в лагере христиан раздались звук труб герольдов, прошло не более часа или полутора, недоумение и раздражение охватило солдат, даже некоторых из тех, кто ещё совсем недавно высказывал недовольство по поводу решения короля и баронов остаться в Сефории — никто ведь не любит, когда у командиров по семь пятниц на неделе.

Получилось, что почти не спали и собирались впопыхах. Кто-то повёл коней в ночное, другие решили, что спешить не стоит и лучше поить и вываживать лошадей с утра — авось король опять передумает, что ж зря горячку-то пороть? Кто-то что-то забывал, кто-то дурью орал на него за это или даже колотил чем ни попадя. В общем суматоха творилась неимоверная, пожалуй, даже большая, чем всегда, или так лишь казалось Жослену, никогда ещё не бывавшему на такой большой войне?

Впрочем, он едва не лишился возможности участвовать в походе и чуть не уехал не солоно хлебавши: сеньору вдруг взбрело в голову отправить его с поручением в Керак. Однако впервые в жизни рыцарь проявил не то что строптивость, а самое настоящее непослушание. Он даже бросил в лицо господину слова, о которых жалел потом до конца жизни.

— Помните, мессир, — начал он, — тогда в Алеппо, когда мы с вами сидели в подземелье башни? Я тогда сказал, что вижу по вашей руке, что нам предстоит провести с вами тринадцать лет? Так вот, они истекли, потому что тогда, когда я говорил вам об этом, тоже был пятый день от июльских нон!1 Я желаю оставить службу, ибо собираюсь стать тамплиером. Хотел, как полагается, попросить вашего благословения, но... но... раз вы так!

В глазах его стояли слёзы обиды — человек, которому он верил больше всех на свете, которого считал своим отцом, вне зависимости от того, являлся он таковым или нет, сеньор, за которого был готов пожертвовать жизнью, отсылал его с депешей к даме Этьении, как будто не нашлось у него какого-нибудь туркопула или сержана?! И ведь главное, в какой момент?! Когда великое христианское воинство поднялось наконец, чтобы положить конец бесчинствам язычников в землях, [110] по которым ступала нога Спасителя! Большей подлости и коварства и придумать бы никто не мог! Жослен задыхался от возмущения и ненавидел себя за собственную слабость — ещё не хватало разреветься тут, как, говорят, сделал на военном совете Рауль Галилейский! Если уж письмо такое важное, что его можно доверить только рыцарю, послали бы, что ли, Онфруа, тот бы с радостью ускакал отсюда к своей ненаглядной принцессе.

Впрочем, даже находясь в состоянии сильнейшего волнения, Жослен всё равно понимал — наследник Петры несчастен куда больше, чем он, потому что для Храмовника выход существовал, а для Онфруа — нет. Хотел он того или нет, ему всё равно пришлось бы оставаться тут.

— Ступай, не держу, — сказал князь, как показалось рыцарю, с одобрением и прибавил: — Что стоишь? Ты свободен.

И Жослен ушёл.

Выслушав просьбу молодого рыцаря, гранмэтр Жерар позвал новых товарищей, заменивших храбрецов, которые сложили головы у ключей Крессона; затем отдал какое-то распоряжение слуге-сарацину и, когда тот, поклонившись, удалился, произнёс:

— Я бы предпочёл устроить твоё торжественное посвящение в члены Дома после боя прямо на поле, среди трупов врагов, и, как и полагается, при полном собрании капитула, но... сейчас момент особый, мы выступаем в поход. Как знать, какова воля Господа? Может статься, он судил тебе, как и каждому рыцарю, с честью пасть в сражении за Святой Крест Господень? Ты сражался, как рыцарь Христа, и потому имеешь право умереть, нося на плечах плащ с красным восьмиконечным крестом. Итак, приступим. Поклянись братьям в том, что ты по роду рыцарь!

Жослен с удивлением уставился на магистра, взявшего на себя роль прецептора.

— Мы знаем, что ты рыцарь, — пояснил тот с некоторым недовольством, — но таковы правила. Мы спросим тебя трижды и перейдём к следующему вопросу не ранее, чем трижды услышим чёткий ответ. Ну же?

Кандидат в члены Дома Храма исполнил повеление. Жерар удовлетворённо кивнул:

— Замечательно. Продолжим.

Процедура требовала, чтобы вступающий в орден клятвенно подтвердил, что он законнорождённый и не состоит в браке, что находится в добром здравии и не обременён долгами, исповедует католическую веру, не находится под действием церковного отлучения и, кроме того, не является членом какого-нибудь другого братства. Каждый вопрос, как и первый, прецептор задавал трижды, и принимаемый отвечал. Потом один из товарищей главы ордена подсказал кандидату, чтобы тот униженно попросил у Жерара воды и хлеба.

— Крепко подумай, рыцарь, прежде, чем принять решение, — сурово глядя на Жослена, проговорил магистр. — Знай же, ты должен будешь отринуть собственные желания