— У вас будет немало хлопот, Энни, — обратился Дэвид к матери Сэмми, которая неторопливо подошла к ним. — Знаю я эти каникулы!

— Я сердита на Сэмми, — промолвила Энни совсем не сердитым голосом. — Вздумал залезть на ворота в Слус-Дине и разорвал свой новый целлюлоидовый воротничок!

— Это из-за желудей, — серьёзно пояснил Сэмми. — Понимаешь, Дэви, мне хотелось набрать желудей.

— Не Дэви, а «дядя Дэвид»! — с упрёком поправила его Энни, — как тебе не стыдно, Сэмми!

— Какие пустяки, Энни, голубушка, — сказал Дэвид. — Ведь мы с ним старые друзья. Правда, Сэмми?

— Правда, — широко улыбнулся Сэмми. Улыбнулся снова и Дэвид. Но, взглянув на Энни, он перестал улыбаться. Энни, видимо, совсем замучила жара. Под глазами у неё были тёмные круги, и она была так же бледна, как Сэмми, у которого, как у его отца, бледность кожи была природная. Энни держалась рукой за стену, у которой стояла, слегка прислонясь к ней. Дэвид знал, что Энни жилось всё время очень трудно. Ревматизм теперь окончательно превратил старого Мэйсера в калеку. Пэг не имел постоянной работы в «Нептуне», а Энни к тому же нужно было заботиться о Сэмми. Энни ходила на подённую работу — стирать и убирать, — чтобы сводить концы с концами. Дэвид десятки раз предлагал ей помощь, но Энни и слышать не хотела о деньгах, она была очень независима. Дэвид спросил вдруг под влиянием внезапной мысли:

— А, кстати, вы-то сами когда последний раз отдыхали, Энни?

Её кроткие глаза немного расширились от удивления.

— У меня бывали каникулы, когда я училась в школе, — сказала она. — Ну вот, так же, как теперь у Сэмми.

Таково было представление Энни об отдыхе, — ни о чём ином она и не слыхивала. Она не знала ничего о перемене обстановки и воздуха, о белых эспланадах, весёлых пляжах, о музыке, мешавшейся с шумом волн. От трогательной наивности её ответа у Дэвида перехватило горло. У него возникло быстрое и совсем неожиданное решение. Он сказал, как бы между прочим:

— А почему бы вам с Сэмми не прокатиться на недельку В Витли-Бэй?

Энни стояла неподвижно, устремив глаза на горячую от солнца мостовую. Сэмми испустил радостный вопль, впав затем в состояние священного трепета.

— Витли-Бэй! — повторил он. — Честное слово, мне бы хотелось туда поехать!

Дэвид не сводил глаз с Энни.

— Гарри Нэджент написал мне и предложил встретиться с ним там двадцать шестого… А я решил поехать на неделю раньше и отдохнуть там, — солгал он.

Энни по-прежнему стояла, не двигаясь, глядя на мостовую, и была ещё бледнее прежнего.

— О нет, Дэвид, — возразила она. — Я этому не верю.

— Ну, мама!.. — умоляюще воскликнул Сэмми.

— Вам не мешает передохнуть, Энни, да и Сэмми тоже.

— Сегодня, действительно, жарковато, — согласилась она. Перспектива провести с Сэмми неделю в Витли-Бэй была ошеломительна, но в голове у Энни толпились мысли о разных препятствиях к этому. О, этих препятствий было с полсотни, не меньше: ей не во что одеться, она «осрамит» Дэвида, некому будет присматривать за отцом и домом, Пэг может запить, если его предоставить самому себе. Тут её осенила блестящая идея. Она воскликнула: «Возьмите с собой Сэмми».

Но Дэвид свирепо возразил:

— Сэмми шагу не сделает без своей мамаши!

— Ну, мама!.. — снова прокричал Сэмми, и в его бледном личике было предостерегающее отчаяние.

Наступило молчание, и потом Энни подняла глаза и улыбнулась Дэвиду своей тихой улыбкой.

— Ну, хорошо, Дэвид, — сказала она. — Раз вы так добры, что хотите взять нас с собой…

Вопрос был решён. Дэвид почувствовал вдруг неожиданно-глубокое удовлетворение. В нём словно что-то внезапно разгорелось ярким пламенем. Он смотрел, как Энни и мальчик шли по направлению к Кэй-стрит, и Сэмми в своих слишком больших башмаках и лопнувшем воротничке прыгал подле матери, болтая, вероятно, о Витли-Бэй. Потом Дэвид направился домой по Лам-Лэйн. Теперь на дорожке, которая вела к его дому, не видно было больше сорной травы, садик у дома был приведён, наконец, в полный порядок, и по белым шнуркам на стене вились выращенные Мартой ярко-жёлтые настурции. Крылечко перед дверью было добела вычищено и обмазано трубочной глиной, а занавески на окнах украсились целыми двенадцатью дюймами чудеснейших фестонов, связанных так, как умели вязать только руки Марты. Во всех лучших домах шахтёров висели такие занавески с вязаными кружевами, — признак благосостояния хозяев, — но во всём Слискэйле не найти было кружев красивее этих.

Дэвид повесил в передней шляпу и прошёл в кухню, где уже возилась Марта, приготовляя ему кресс-салат и чай.

Марта постоянно что-нибудь делала для него: в её трезвой душе жила нечто вроде азарта гордой своим домом хозяйки. В кухне была такая чистота, что по местному выражению, «можно было бы пить чай прямо с пола». Деревянные части мебели так и блестели, посуда на поставце сверкала, священная семейная реликвия, красивые мраморные часы, полученные отцом Марты как приз за отличную игру в шары и перекочевавшие сюда вместе с Мартой из дома на Инкерманской Террасе, который она оставила навсегда, важно тикали на высоком камине. В доме царила мирная воскресная тишина.

Дэвид внимательно посмотрел на мать. Спросил:

— Почему бы и тебе не съездить на недельку в Витли-Бэй, мама? Я еду туда девятнадцатого.

Марта, не оборачиваясь, продолжала тщательно исследовать листья салата: она не могла допустить, чтобы на латуке или салате оставалось хоть единое пятнышко.

Когда Дэвид уже начал думать, что она не слышала его слов, она вдруг отозвалась:

— А чего я там не видела, в Витли-Бэй?

— Я думаю, тебе это доставит удовольствие, мама. Там будет и Энни с мальчиком. — Голос его звучал просительно. — Право, поедем, мама!

Она все стояла спиной к нему и с минуту не отвечала. Но, наконец, сказала беззвучно:

— Нет. Мне и здесь хорошо! — И когда повернулась к Дэвиду с тарелкой салата в руках, на лице её было выражение застывшей суровости.

Дэвид знал, что убеждать её бесполезно. Усевшись на диван под окном, он взял последний номер «Независимого рабочего». На первой странице была напечатана его очередная статья, из серии, которую он помещал весь последний год, а на средней странице приведена полностью, слово в слово, речь, с которой он выступал во вторник в Сегхилле. Он не стал читать ни той, ни другой.

Дэвиду минуло уже тридцать пять лет. Последние четыре года он работал, как негр, разъезжая по району в качестве агитатора и организатора и не щадя сил. Он довёл в Эджели число членов союза до четырёх тысяч с лишним. О нём говорили как о мужественном, стойком и способном человеке. «Энвильская Пресса» выпустила три его монографии, а за газету «Государство и копи» он получил Русселевскую медаль. Медаль затерялась где-то наверху, вероятно, завалилась за комод.