— Какие это наши агенты?

— Я сам знал одного, он был военным доктором, галлиполийцем.

— А вы знали галлиполийцев? — удивился он.

— Конечно.

— Расскажите!

— Они как-то пригласили меня читать лекции о столыпинской реформе. Я читал. Позже узнал, что этот доктор, один из самых внимательных моих слушателей, задававший дельные вопросы, был советский агент. После разоблачения сербское правительство арестовало его. Он не отрицал, что служил большевикам, и в конце концов его отпустили.

— Почему?

— Не знаю. Возможно, потому, что разоблаченный агент не опасен.

После небольшой паузы я прибавил:

— Вот вы, капитан, перечислили мне белградских новопоколенцев, а моего сына забыли. Возможно, потому, что жил в Любляне. Так он тоже работал открыто. Когда проповедуешь идеологию, капитан, нельзя проповедовать ее закрыто…

Потом он расспрашивал об «Азбуке»2. Тут я был осторожнее, так как «Азбука» была конспиративная организация. Правда, секреты давно кончились. Правда и то, что если когда «Азбука» и работала против Советов, то только лишь после заключения Брестского мира, так как острие ее было направлено против немцев. Но, возможно, в России еще были живы бывшие члены этой организации…

На этом допрос пока что закончился. Капитан куда-то уехал. В квартире остался лишь боец, шевелившийся где-то на кухне. Я перешел в соседнюю комнату. Там у стены стоял шифоньер. Зеркало отразило мою фигуру — я очень изменился за эти дни. Теперь бы Ляля уже не сказала мне: «Вы роскошь без старины».

Кстати, о ней, о Ляле. Капитан с Подола задавал мне о ней нескромные вопросы, на которые я отшучивался. Но совершенно неожиданно он заговорил о Марии Дмитриевне, моей жене. Тут из него выскочил опять мой друг Володя Гольденберг, и он заговорил с чувством:

— Вы не стоите такой жены. Она с этой Лялей, в плохой шубенке, в мороз ездила туда-сюда, искала вас…

Тогда можно было, как говорят теперь, голосовать. Пешеход на дороге поднимал руку с бутылкой, в которой была «могая ракия», то есть крепкая местная водка. Машина останавливалась и затем везла голосующих до ближайшего местечка. Этим способом Мария Дмитриевна и Ляля объездили соседние городки, а потом пробрались в Белград, нашли там более высокое советское командование. Марии Дмитриевне сказали, что я жив, но где нахожусь, они не знают. И посоветовали им вернуться в Сремские Карловцы. Предварительно они побывали у моей сестры Лины Витальевны. Она не утешила Марию Дмитриевну:

— Вася там, где Катя3.

Этим она хотела сказать, что я покончил с собою…

А я, увидев себя в зеркале, подумал об этом. И вдруг увидел на столе кем-то брошенное лезвие безопасной бритвы. Подумал: «Вот это случай. Если, конечно, это случай, а не подброшено».

Но ничего не вышло. На ковер упало несколько капель крови, и лезвие сломалось — руки предательски дрожали.

* * *

А капитан продолжал свою работу, то рядясь в торгаша с Подола, то преображаясь в Володю.

— Вы не стоите такой женщины, — сказал он опять как-то. И туг же добавил:

— Хотите ее видеть? Она здесь.

Я вспомнил свое отражение в зеркале и отрицательно покачал головой. Он же посмотрел на меня взглядом, который меня даже тронул, и сказал при этом:

— У вас не осталось ничего человеческого.

И все-таки это была игра на чувствах, так как Марии Дмитриевны там не было.

Затем вспоминаю какую-то ночь, когда мне было очень холодно. Я стащил со стола большую скатерть и укрылся ею. Спал кое-как. Утром меня разбудил какой-то незнакомый боец. Разбудил тихонько и сказал:

— Замерз, отец? Чаю горячего дам.

Капитана не было. Я вышел в соседнюю комнату, где мне дали кружку с горячим чаем и кусок сахару. Там был еще один боец, намного старший годами первого. Он сказал мне, махнув рукой:

— Вы на нашего капитана не обращайте внимания. Это он так, разоряется поначалу. Потом поутихнет.

Меня поразила ласковость этих двух людей. Действительно, где тени, там и свет. Но старик ошибся, сказав, что капитан поутихнет. Главное представление было впереди.

Придя утром, он начал сразу:

— Довольно! Конкретно — в каком отделении немецкой разведки служишь? Говори! Я могу тебя застрелить, и ни одна собака об этом не узнает.

Я удивился своему равнодушию. Вероятно, это тоже была комедия. Фигляр попал на фигляра. Я ответил:

— Это самое разумное, что вы можете сделать.

— Ах, так?! Ну, так пиши расписку!

— Какую расписку? — удивился я.

— Что не хочешь жить.

Он принес чернила, перо. Я сидел за столом, он же встал за мною. Подумал: «Все, как полагается, в затылок».

Наступило молчание. Я снял с пальца обручальное кольцо, положил на стол и сказал:

— Передайте жене.

Потом взял перо, обмакнул в чернилах.

— Я не знаю, что полагается писать в таких случаях. Диктуйте.

Прошла минута, может быть, две. Молчание продолжалось. Я положил перо, а он отошел от меня и стал ходить по комнате. Выскочил снова Володя Гольденберг, и капитан заговорил:

— Терпеть не могу, когда срываюсь с нареза…

Потом приехали какие-то два офицера, и обстановка несколько изменилась. Одного из них я уже где-то видел. У него были сплошь золотые зубы, потому я его и запомнил.

Мой капитан обратился к одному из бойцов, возившемуся на кухне:

— А нет ли там вина?

— Есть.

— Давай!

Боец принес бутылку и четыре стакана. Пока наливали вино, офицер с золотыми зубами сказал, указывая на меня:

— Вот я прочел его книгу. Он правду сказал, что уже давно вышел из всяких политических организаций. Вот тут это написано.

И он протянул капитану какую-то книжку. Тот раскрыл и быстро перелистал ее. Я узнал в ней «Что нам в них не нравится», мою давнишнюю работу о евреях. В этой книжке иногда употреблялось слово «жид», но не для оскорбления, а по смыслу. О него-то капитан и споткнулся, посмотрел на меня и проворчал:

— Ну, все это так, а ругаться все-таки нельзя.

Мне тоже налили полный стакан хорошего карловацкого вина. Все чокнулись со мною и между собою. Выпили. Затем капитан сказал, обращаясь ко мне:

— Сейчас отправим вас на мотоцикле.

— Куда?

— В Венгрию. Только вот пальто у вас дырявое и шляпа никуда не годится.

Осмотревшись вокруг, добавил:

— Мы вас в одеяло завернем.

* * *

Они усадили меня в коляску и накрыли одеялом поверх шляпы. Тут я перестал что-нибудь видеть. Вскоре мотор затарахтел, и мы помчались. Через некоторое время мотоцикл остановился — что-то было не в порядке. Меня раскутали, и я увидел, что сопровождают меня офицер с золотыми зубами и водитель-боец.