Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Звенят, звенят, звенят…
– Серебряные колокольчики, – тихо промолвила она, улыбаясь.
– Какие колокольчики, Даша? – не поняла Аинна. Звенят, звенят, звенят…
И потом в городской больнице, куда определил Дарьюшку отец «согласно особому предписанию ротмистра Толокнянникова», Дарьюшка все еще слушала малиновые перезвоны, и дед Юсков долбил: «Слышь, Даша, как вызванивает нашенская «малинушка»? Или приходил отец в английской поддевке, глядел на нее тускло, медвежьей тяжестью, словно хотел раздавить непутевую дочь, и, уходя, показывал ей свои массивные золотые часы на платиновой цепочке с драгоценными камнями, и часы пели, мерно и ласково вызванивая: «Боже, царя храни…»
По настоянию Елизара Елизаровича и не без денежной подмазки Дарьюшку поместили в отдельную палату психиатрической больницы со строжайшим условием, чтоб ни единая душа не знала о ее пребывании в больнице, кроме указанных лиц: Аинны Юсковой и Евгении Сергеевны, которые обещали наведываться к больной.
Противные лекарства, порошки и микстуры, два окна с решетками, железная кровать, привинченная к полу, и толстая дверь на замке: арестантка!..
Дни менялись; жизнь плелась все та же – постылая, без веселинки и просвета в тучах.
Ночь…
От вековечной тьмы самодержавия, от безысходной нищеты людской, от кандальных перезвонов на этапных трактах; в городах, среди людей фабричных, заводских, среди господ в богатых особняках, на редких сходках в деревнях и селах – везде и всюду люди чего-то ждали, какой-то перемены, только бы не жить в такой стылости, от которой сатанел дух и мертвела память, роняя в забвение годы и саму жизнь.
Доколе же?..
Одни говорили – грядет день, и свершится чудо: русские армии разобьют войска вероломного Вильгельма с его союзниками, и тогда настанет мир и благодать господня; «возрадуемся, братия, и воздвигнем крест на святой Софии!» Да никто не верил в такую благодать. Русские армии терпели поражения; калеки на костылях, возвращаясь домой в рваных солдатских шинелях, продуваемых ветром, люто проклинали войну, грабиловку богатых, тьму нищих и обездоленных, пророчествовали, что не сегодня-завтра солдатня повернет штыки, смахнет престол, и начнется революция.
А пока…
Знай не зевай – мошну набивай; лопатой греби деньги.
Все тлен и разминка на полпути – одно золото вечно. Золото как кровь: выцеди и пиши сам себе заупокойный листок; староверческую домовину заказывай, чтоб не на казенный счет похоронили с православным попом.
Рви глотку ближнему, да помни: если до смерти не уходишь ближнего, то, не ровен час, поверженный наберет силу и тебе глотку перехватит.
Хочешь жить – умей крутиться.
Войдя в дом ближнего и обдери его, как дальнего: не внакладе будешь.
Языком можешь ужалить, капиталом насмерть прихлопнуть.
Совесть – для простаков; невод – для дураков. Не будь дураком и простаком – кадило раздуешь.
Своя рубаха ближе к телу; а еще лучше – если содрать рубаху с ближнего; в двух рубахах теплее.
Заповедей много; жизнь – короткая…
Родная кровь до той поры родная – покуда твое тело греет; если от крови ни тепла, ни прибыли, то это не твоя – чужая кровь…
Елизар Елизарович так и поступил. Не покорилась Дарьюшка, не стала опорою в деле – определил в сумасшедший дом и спину выпрямил – лишний груз сбросил с плеч.
Про Дуню не вспоминал. Мало ли пустоши растет на земле? Даже собственную бороду приходится стричь ножницами, а вот иные начисто бреют: лишнее, никчемное. Не вышло с дочерями – повезло в деле. Самого господина Востротина – миллионщика – обжал на сто тридцать семь тысяч золотых в довоенном курсе. Копейка в копейку. К титьке и не прикладывался, а грудь высосал, и господин Востротин, хоть и мастак в деле, с заморцами лапа в лапу, и то чуть на стену не полез. «Хищник», – только и сказал.
Мало того, Елизар Елизарович обжал томского миллионщика Саханова – опередил в сделке с англичанами: вступил пайщиком в Русско-Азиатское объединение, прибирающее к рукам рудные месторождения Сибири. Еще год-два, и Елизар Елизарович, не без англо-американской помощи, перехватит горло и золотопромышленнику Иваницкому: англичане давно приглядываются к его руднику Сарале: не рудник – златые горы.
Само собой – торговля…
За минувший год навигации – из Красноярска по Енисею, а там – морями и океанами – вывезли в Европу сорок тысяч пудов масла, пятнадцать тысяч пудов конопли, тысячу триста пудов льна, а по Оби на судне «Форрестолл» отправили в ту же Европу более ста тысяч пудов масла, поставленного фирмой Вандерлиппа, пайщиком которой состоит Елизар Елизарович. Сибирское масло пойдет на рынки Европы как датское. Ну и пусть. Лишь бы обороты пучились от прибылей. Сейчас на Сибирь нацелились американцы – не опоздать бы в сделках…
Знай не зевай – мошну набивай.
Евгения Сергеевна, бывшая полюбовница Востротина, и та умилилась:
– Ох и медведь! До чего же сильный и хваткий… На что Елизар Елизарович ответствовал:
– Благодарствую. Ваше слово – как бриллиант ювелирщика: хоть в банк клади – не просчитаешься.
– Не просчитаетесь, – уверила Евгения и пригласила таежного медведя на званый обед, предупредив, что будут заезжие иностранцы, в общем человек тридцать. Но Елизар Елизарович, конечно, не затеряется в застолье. – Вы такой приметный, – льстила львица с голубыми глазами. – Будет еще отец Исидор из скита. Мой старик собирается замолить тяжкие грехи по старой вере. Вы ведь тоже старой веры? Грешен, может? – Глаза Евгении Сергеевны стали синими-синими, как две слезы Христовы.
– Безгрешные в богадельне проживают, – удачно ввернул Елизар, соображая, что за петлю готовит ему красавица. Не думает ли отыграть капиталец полюбовника? Пусть спытает, как бы сама не выпрыгнула из нарядного платья…
Они беседовали в оранжерее дома Гадалова. Гости еще не вышли из внутренних покоев; прислуга расставляла маленькие столики. Эта оранжерея была гордостью Гадалова, и он всегда здесь потчевал гостей. В центре возвышалась пальма, распахнув зеленое опахало под самым стеклянным куполом.
Слуги двигались молча и бесшумно. От цветов веяло свежестью и отдохновением. На улице осень, а здесь – весна и цветут заморские розы Бербанка.
– Вы мне нравитесь. Очень, – потупилась Евгения Сергеевна. – Вы как редкий самородок…
– Благодарствую. – Глазами так и впился в голову львицы. Она была высока, не в девичьем возрасте, но поразительно моложава и сумела сохранить фигуру; на ногах английские туфельки на низком каблучке – рост не позволял щеголять на французском, и так по плечо медведю. Впрочем, и сам медведь нарядился. Аннушка постаралась: и манишка белоснежная, и фрак как уголь, и черная бабочка на крахмальном воротничке, вот только сапоги с лакированными голенищами некстати – точь-в-точь заезжий купчина, а не знатный акционер-миллионщик. Но от сапог Елизар Елизарович отказаться не мог: сызмала привык греть икры голенищами.