этом копаться, Ракель. Не надо. Пусть всё остаётся как есть. – Он вздохнул, как будто речь шла о чем-то неприятном и неинтересном, и попытался сменить тему.

– Ты был одним из самых близких ей людей, – перебила его Ракель.

– И всё равно я не знаю. Люди поступают, как им хочется. Не надо над этим думать. Думать надо, как Дилан. Don’t look back [210].

Что-то не так с полем зрения, по краям темно, мир принял форму тоннеля.

– Вы хотите, чтобы она поступала по-вашему! – Голос звучал уверенно и резко, сейчас её нельзя было перебить. – Всё, что вам не подходит, вы отрезаете и оставляете за рамками. И вас нужно поддерживать в этом притворстве. Тот, у кого это получается, считается страшно способным. Но это, – она махнула рукой на картины, – это не правда. Даже если это выглядит как правда, это всё равно не правда. Но это единственное, что я знаю о ней. Почему никто не хочет рассказать мне всё как есть.

Пока она говорила, Густав молча смотрел в пол, а когда он поднял взгляд, на его лице вспыхнула та самая улыбка победителя, уверенного, что жизнь прекрасна. Лицо Ракели напоминало застывшую посмертную маску, а сдерживаемые слёзы обжигали веки.

Резко развернувшись, она спустилась по лестнице и, тараня толпу, пересекла фойе и распахнула двери, кимоно развевалось, как парус.

Ракель успела дойти только до Гётаплатсен, когда пришло извещение о новом письме. Она схватила телефон.

Филип Франке просил прощения за то, что заставил ждать, но он был занят переездом в Париж. Он с удовольствием встретится с ней и даст интервью. Она может предложить подходящую ей дату.

У неё подкосились ноги. Минут пять она просидела на скамейке у фонтана, и за ней никто не пришёл. Как только руки перестали дрожать, она написала ответ.

Защита

I

ЖУРНАЛИСТ: То есть преувеличивать уважение к чистому листу не следует?

МАРТИН БЕРГ: Есть только один способ перехитрить состояние, когда не пишется, и здесь я процитирую Уильяма Уоллеса: «Работать так же, как вол, ювелир, скалолаз или уличный музыкант». Нет смысла сидеть и ждать вдохновения. Но, разумеется, иногда у тебя возникает ощущение, что всё разворачивается против тебя. Ощущение, что провал рядом. И ты сам чувствуешь, как иссякаешь. И внезапно ничего дальше не идёт, ты смотришь на лист бумаги и думаешь: что такое, чёрт побери! Вы понимаете. И самое страшное – ты не знаешь, сколько это продлится. Несколько часов. Или несколько дней. Неизвестно. Может, это затянется надолго, и тогда остаётся только одно. Надо просто продолжать, как какой-нибудь корабль «Аниара» [211].

* * *

Сесилии не удалось убедить Густава поселиться в квартире на Мастхуггет или пройти курс лечения, и тогда она через своих родителей нашла семидесятипятилетнюю вдову Венделу, коллекционера искусства, и устроила так, чтобы Густав пожил у неё.

Мартин ничего не сказал. Да, Густав явно потрёпан, но виной тому затянувшийся и слишком интенсивный загул. За которым последует период, когда в холодильнике будет только лимонад, а потом Густав соберётся с силами, вернётся к работе и решит, что снова может позволить себе рюмку-другую. Немного виски, или глоток егермейстера как аккомпанемент к пиву. Вечный замкнутый круг. У Мартина нет причин беспокоиться.

Однако Густав не сильно протестовал, когда Сесилия загрузила его в машину и отвезла на место. Вернувшись следующим вечером в Гётеборг, она налила себе вина и расположилась в гостиной, не зажигая свет.

– Ну, и как там? – спросил Мартин, обрадовавшись, что может выключить телевизор. В новостях показывали крушение пассажирского парома в Балтийском море. От одной мысли, что судно перевернулось и пошло ко дну, унеся с собой сотни жизней, бросало в дрожь.

– На неё, судя по всему, можно положиться. Думаю, хорошо, что он там поживёт. – Сесилия замолчала и не сразу продолжила. – Мы ездили к нему в квартиру за вещами. Там как будто два года пролежал скончавшийся старик, а квартплату снимали автоматически.

– Быт его никогда не интересовал.

– Картин в Лондоне не было. Ни одной. Кисти, краски, холсты, но не картины. Несколько автопортретов тушью – это всё, что я нашла.

Она потянулась вперёд, чтобы включить торшер, и на неё упал золотой свет. Она вдруг напомнила ему ту Сесилию, которую он не знал, а лишь представлял: совсем юную, живущую в коммуне в Хаге, она сидела у себя в комнате, пока остальные курили травку и громко обсуждали политику, она спала в вязаных носках и шерстяной кофте с оленями, потому что никто не платил за электричество, она не понимала, что её кадрят, предлагая поговорить об историческом материализме, и просто радовалась возможности обсудить Das Kommunistische Manifest [212]. А когда рука собеседника оказывалась у неё на плече, она замирала, ей становилось неловко, она искала предлог, чтобы сменить позу, и вскоре незаметно уходила с вечеринки и шла домой сквозь снегопад, держа руки в карманах дафлкота.

– У него бывали периоды, когда он вообще не писал? – спросила она.

Мартин задумался. Сначала альбом для эскизов в гимназии. Потом он начал экспериментировать с маслом. Сделал несколько портретов Мартина, особенно запомнился тот, где он курит, лёжа на зелёном плюшевом диване в квартире на Шёмансгатан.

– Этот я видела, – сказала Сесилия. – Там много от Улы Бильгрена.

– Только Густаву это не говори. Да, а потом он занялся натюрмортами. – Мартин рассмеялся. – Я как-то хотел помыть два грязных стакана со стола на кухне, пить было не из чего, так у него началась полная паника. Нет, нет, нет – не трогай их. То, что я принял за обычный беспорядок, оказалось тщательно продуманным сюжетом. А после гимназии, что мы делали…

– Валанд, – произнесла Сесилия.

– Точно. И Париж. Нет. Я действительно не могу вспомнить период, когда он долго не писал. Кроме нынешнего. – Сесилия кивнула.

– У этой Венделы очень приличная коллекция. В столовой Эжен Янссон, он, видимо, был другом семьи. В общем, Густава это слегка встряхнуло, и он говорил, что будет писать воду. – Она залпом выпила оставшееся вино. – Так что не всё ещё потеряно.

* * *

Осенью Сесилия снова вернулась к работе. Сквозь некрепкий утренний сон Мартин слышал, как сначала пыхтит кофеварка, а потом скрипят ступени чердачной лестницы. Первое время она проводила за письменным столом не больше получаса, но этот срок поступательно увеличивался, как увеличивалась дистанция бега. И в конце концов её осязаемое тепло исчезало из кровати уже в четыре утра.

Но в том же