читавший статью. Вадим, уже понаторевший боец, знал, что не факты, а фракции служат мерилом доказательности, он успокоил обеспокоенного: «Это наш человек написал». Вопрошавший, рассказывал Вадим, усомнился в моем стопроцентном правоверии, однако оргмер не принял.

Проблема партийности

«Ленин требовал партийности только от членов Социал-демократической партии и преимущественно, если не исключительно, в политической публицистике».

Справочник по русской литературе под редакцией Виктора Терраса, Изд-во Йельского Университета, 1984.

До какой безнадежности у нас был запутан вопрос о партийности – центральный вопрос литературной политики! – видно из беседы, кого с кем? Главного редактора журнала «Новый мир», поэта Александра Твардовского со своим сотрудником, моим старшим университетским соучеником, Владимиром Лакшиным. Два лидера литературной борьбы, крупнейший поэт и видный литературовед сходятся на том, что Ленин имел в виду не художественную литературу, а партийную публицистику[224]. В том же духе толкует статью Ленина русский по происхождению и образованию американский литературовед Виктор Иванович Террас, автор книги о Белинском, осведомленный в своей области специалист. Не берусь читать в сердцах знающих людей и решать, зачем шли они в самоуничтожающий умственный штопор, но таков образцовый пример решения вопроса запутыванием вопроса.

У Володи головоломное положение проступает само собой в дневнике, он не лукавит, он в самом деле так думает. Сознавал ли Лакшин, каким же доктринером он выставляет себя? Одна из последних наших встреч с Володей носила оттенок мистический и была, я думаю, символической. Приехал я в Ясную Поляну, пошел по парку, вдруг на лужайке вижу: среди природы на раскладном стуле сидит Лакшин и разговаривает сам с собой. Ну, думаю, караул: тронулся! Бросился к нему, а из кустов со всех сторон: «Назад! Назад!». Оказывается, идёт съемка. Голоса ниоткуда требовали: «Не мешайте Лакшину!»

В дневнике Володя упоминает «Димку», Дмитрия Старикова, своего сокурсника по Университету, моего старшего соученика ещё по школе. Признает Димкины способности, не забыл, что Старикова называли «новым Шахматовым», это на филологическом факультете, где знали, что значит измерять способности масштабом Шахматова, которого основоположники современной лингвистики называли «золотым мальчиком филологии». Но Стариков перешел на сторону «Октября», и Володя знает, что Димка совершил тушинский перелет слева направо не по карьерным соображениям, однако над причинами перехода и не задумывается, ничего, кроме недоумения и досады, не выражает по этому поводу. Ему как завотделом критики оппозиционного «Нового мира» приходилось выдерживать нападки правоверного «Октября», но переход для него выглядит лишь прискорбным происшествием. Другой точки зрения Володя допустить не может, всё не-новомирское – тупость, глупость, подлость. Доверяя дневнику свое отчаяние, Володя поносит сопротивляющихся правде, которую он хотел бы опубликовать, а ведь в сущности хочет лишь своей воли и групповой правды. Попробуй кто-нибудь написать, что печатаемое в расчудесном его журнале не политически вредно, а литературно посредственно и просто плохо. Дневнику Володя доверяет признание, что, увы, в силу тенденции приходится печатать серость, но заяви об этом публично, напиши: «Бездарно», что бы поднялось! Уже в пору бесцензурной гласности я чуть-чуть тронул Володю, и что же? Разговаривать со мной перестал[225].

С Дмитрием Стариковым последний разговор у меня состоялся незадолго до его ранней кончины (рак мозга), разговаривали мы в поезде по дороге на какое-то мероприятие. Это был голос догоравшего правдоискателя, не знавшего, «куда пойти», ибо он уже успел разочароваться в тех и других. Бен Сарнов заклеймил Старикова как проходимца, Димку продолжают хоронить за «разнос Даниила Гранина», добивают за «травлю Евгения Евтушенко», вгоняют в небытие, и не дают нынешней публике перечитать и «травлю», и «разнос», чтобы читатели сами могли судить, чья была правда.

Высказаться о партийности начистоту было действительно невозможно, что и показывают страницы самого Старикова[226]. Но Димка не идёт на отговорки, пятого угла не ищет, он берется за проблему, как всегда, во всеоружии знаний, объясняет, как и почему Ленин поднял вопрос о партийности, и лучшего ответа на такое почему, мне не попадалось. Ему бы, когда он говорит о том, что Ленина интересовала «не сама по себе истина о необходимости творческой свободы», произнести ещё одно, всего одно слово, и вопрос оказался бы раз и навсегда прояснен.

Что бывало с теми, кто осмеливался магическое слово произнести, говорит участь Строчкова Якова Матвеича, безвестного героя, павшего на поле той же битвы. Ныне Володю превозносят, Димку хотя бы поносят, а Якова Матвеича не вспоминают, будто не было Атланта в облике обыкновеннейшего смертного, который попытался сдвинуть ось нашего идеологического мироздания. Ленин требовал партийности при многопартийности – сказано у него об этом яснее-ясного, но вокруг нескольких страниц, доказывая, что существует выбор партии при наличии только одной партии, нагородили горы головоломной чепухи[227]. А сотрудник ИМЛИ Я. М. Строчков, продравшийся сквозь пустословие к смыслу ленинской статьи, попал в проработку и погиб. Будь он диссидентом или хотя бы либералом, причину его гибели, я думаю, называли бы травлей, но то был правоверный марксист, поэтому поддержки не нашел ни у кого: губили правые и левые, все сообща, правда была не нужна никому. «Никому неинтересно», как говорил Чехов (ненужность правды никому показывал в своих пьесах Пристли, поклонник чеховской драматургии).

Хотя изыскания Строчкова о партийности появились в заштатном журнальчике «Блокнот агитатора» (карманный формат этого периодического издания делал его удобным суррогатом туалетной бумаги), на его статьи сразу откликнулись за рубежом. Дескать, все советские литературоведы, изгибаясь в немыслимую спираль, доказывают, будто при одной единственной партии существует возможность выбора партии, но вот нашёлся смельчак, назвавший вещи своими именами. Всем это не понравилось. Все насупились, оберегая именем властей свои интересы. Один из оппонентов Строчкова, защищая марксизм-ленинизм (самим оппонентом написанное о марксизме-ленинизме), сказал, что защитить свой труд как диссертацию Яков Матвеич сможет только через его [оппонента] труп. Но вышло наоборот. Оппонент, доктор наук Борис Мейлах, получивший в своё время Сталинскую премию за перетолкование той же статьи, воздвигнул, как о нём говорили, «храм на цитатах» и продолжал здравствовать, нацеливаясь на Ленинскую премию. Якова же Матвеича вынесли мы ногами вперед из зала заседаний, где когда-то происходило прощание с пушкинским зятем, оправданным, но все-таки застрелившимся от стыда.

С Яковом Матвеичем мы работали в разных отделах, но у нас была общая почва, мы отвечали за ДОСААФ, организацию, о которой ничего не мог узнать персонаж устного рассказа Михаила Задорнова, «американский шпион», раскрывший всё наши тайны, но потерпевший провал при попытке установить, чем же все-таки занимается ДОСААФ. Меня предостерегали, будто Строчков сердит на меня за неисполнительность, но