– Павший пишется через «и», – возмущенно заявил Тарга.

– Читай, тебе говорят.

…которая со всей очевидностью была организована партизанскими ордами, наводнившими наши горы, проявил необыкновенный героизм, что могут засвидетельствовать очевидцы героической гибели покойного, и так далее. Тарга поднял голову и с любопытством взглянул на Элизенду.

– Запомни на всю оставшуюся жизнь: кто бы и где бы тебя об этом ни спросил, все было именно так.

Она открыла сумочку и вместо печати для скрепления договора вынула оттуда пачку купюр, положила ее на стол и испытала отвратительное чувство, словно совершила подлость, оплатив своему наемному убийце нежелательное убийство в обмен на вечное молчание.

Долгую, нескончаемую минуту они пристально смотрели друг другу в глаза, и сей пронзительный и откровенный взгляд не оставил никаких сомнений: он навсегда скрепил глубокую, неразрывную, но при этом откровенно враждебную связь между ними. Наконец Элизенда закрыла сумочку и, не произнеся ни слова, удалилась. Оставшись один, Валенти Тарга с некоторым удивлением кончиками пальцев произвел оценку весомых материальных обстоятельств новой фазы отношений.

Он едва успел спрятать купюры, когда в кабинет вторгся славный товарищ Клаудио Асин, не спросив, по своему обыкновению, разрешения (ибо оно по умолчанию давно было предоставлено ему раз и навсегда), высокопарно заявив уполномочиваю тебя, товарищ, от имени Отечества и всех людей доброй воли воздать почести нашему павшему товарищу и назвать одну из улиц сей чудной деревеньки именем товарища Фонтельеса, и алькальд Тарга воскликнул какая чудесная идея, как это раньше не пришло мне в голову, проклиная при этом своего наставника и учителя Клаудио Асина, который всегда с нами, потому что тот влез, куда его не звали, потому что последнее, что он хотел бы прикрепить на солнечной стороне здания мэрии, – это имя своей жертвы.

– На мой взгляд, это просто великолепная идея, – повторил он, давясь желчью, уже в присутствии всех товарищей, когда они направлялись к церкви Сант-Пере. – Удивительно, как это мне раньше в голову не пришло, а?

– Просто Клаудио Асин – это Клаудио Асин, – изрек один из сопровождавших его философов.

Похороны были роскошными. В церкви Сант-Пере яблоку негде было упасть. Мессу служил отец Аугуст Вилабру, а в качестве почетных служек выступили отец Бага и войсковой капеллан полковник Барнардо Асорин, которого известие застало в Сорте, когда он в составе одной из бригад направлялся в Валь-д’Аран для разгрома мятежников. Слева на скамьях разместилась истинная семья почившего героя, то есть его товарищи по Испанской фаланге во главе с выдающимся товарищем доном Клаудио Асином и алькальдом славного селения Торена высокочтимым сеньором Валенти Таргой Сау. Справа, на первой скамье, закрепленной за семейством Вилабру, восседала одинокая в своем тайном горе сеньора Элизенда Вилабру, а на некотором удалении от нее – Бибиана, которая прекрасно знала, что вся эта история только начинается. На задних скамьях расположились Сесилия Басконес и представители дома Савина, дома Бирулес, дома Нарсис, дома Мажалс и дома Баталья; все они сидели с каменными лицами и напряженно вслушивались в слова отца Аугуста, говорившего об учителе-мученике, который ценою своей жизни сумел защитить священную дарохранительницу: отважный, самоотверженный и, полагаю, очень набожный человек, который, отдав жизнь за целостность дарохранительницы, в каком-то смысле отдал ее за всех нас. Элизенда внимала заупокойной молитве, низко склонив голову, и глаза ее были полны неизбывной вины, а гроб ее любимого предателя располагался всего лишь на расстоянии вытянутой руки. Я никогда не смогу тебе этого простить, Ориол, потому что главная вина – на тебе; но я постараюсь ее компенсировать, ведь я опоздала на несколько секунд и не смогла предотвратить наказание, которого ты заслуживал, мерзкий предатель, мой любимый, как могло случиться, что ты тайно носил в себе такой черный секрет, если взгляд твой был так же ясен, как вода в источнике Вакер; а теперь мне ничего не остается, как научиться жить с этой болью. В глубине, возле дверей, Хасинто нес свою вахту, следя за тем, чтобы все было в порядке и никто не совершил противоправных действий, чтобы, не дай бог, сюда не проник еще какой-нибудь партизан и не испортил службу. Очень хорошо, Хасинто. В глубине души он был в высшей степени доволен, просто счастлив, ибо теперь, когда учителя больше нет, кто может встать между мной и сеньорой?

А я неподвижно застыла здесь, далеко от церкви, до меня только время от времени оттуда доносятся крики. (Даздравствуетиспания!) Мне не дают возложить цветы на твою могилку, Жоанет, сынок; но я все равно их как будто возлагаю. (Даздравствует!) Сегодня я принесла тебе огромный букет золотых шаров, они все для тебя. (Товарищ Фонтельес навсегда с нами!) Если бы я была Богом, я бы взяла бомбу и швырнула ее прямо сейчас внутрь церкви, чтоб она всех их разорвала на части. (Даздравствуетфранко!) Я так и не знаю, был мой Жоан с теми, кто сегодня ночью ворвался в деревню, или нет; домой он зайти не смог, но след-то оставил, ведь то, что произошло, так на него похоже. Как жаль, что он до сих пор так и не смог покончить с Таргой. Зато учитель-то, по крайней мере, сполна заплатил за то зло, что он нам сделал. (Вставайиспания!) Ах, Жоанет, я буду оплакивать тебя, сынок, всю оставшуюся жизнь, ведь самое большое горе для матери – это когда умирает ее сын, особенно если она успела и полюбить, и поругать его, много раз давала ему хлеб с оливковым маслом на полдник и каждый день, когда темнело, звала его из окна.

70

Жауме Серральяк вышел на улицу выкурить последнюю сигарету на скамейке перед домом. Небо было мрачным, словно нахохлившимся, а земля покрыта снегом. В расположенном напротив доме Грават горел лишь фонарь у входа. Ну что за декабрьский холод в разгар марта, подумал он. Лучше тебе о нем не вспоминать, Жаумет, говорил мне отец. Как же мы все ошибаемся. Но мой отец еще говорил, что он все же будет иногда вспоминать его добрым словом, словно знал, что у Фонтельеса было две личины. Мы сделали ему надгробие фалангиста, а теперь делаем памятник Блаженному. Марбрес Серральяк, всегда к услугам любой лжи. Хорошо еще, что Тина благодаря обнаруженным записям сможет воздвигнуть ему настоящее надгробие. Серральяка пробрала дрожь, и он посмотрел наверх. За пеленой туч невозможно разглядеть ни одной звезды. Видно, они все заледенели. Он вновь подумал о Тине и о том, как ей не повезло, ведь она такая молодая, всего сорок семь лет. Поскольку все вокруг было запорошено снегом, все ночные твари попрятались и хранили полное молчание. И тогда он вдруг внял тишине и впервые в своей жизни услышал далекое журчание воды. Вибрирование лежавшего в кармане мобильника отвлекло его от раздумий. Амелия. Ты когда-нибудь отдыхаешь, дочка? Делая последние затяжки и рассеянно глядя в сторону дома Грават, он выслушал указания дочери, потом нажал на отбой и набрал номер из памяти аппарата. Он услышал голос Тины, говоривший сейчас я не могу ответить, но вы можете оставить сообщение после сигнала. Как рано она отправилась спать, бедняжка.

– Послушай, рано утром я не смогу заехать. Понимаешь, у нас появился еще один заказ на плитняк в Тремпе, и дочка настаивает, чтобы я ехал. Но ты не беспокойся, я заеду ближе к полудню, до обеда. Пока. Удачи и целую тебя. Я обязательно заеду тебя навестить. Ах да! Ты права: журчание Памано действительно слышно.