Чего действительно хотели англичане – это договора о вооружениях, который значительно урезал бы расходы на военно-морской флот. Только после этого они были готовы разговаривать о политическом урегулировании. И хотя переговоры между двумя сторонами начались осенью 1909 г., правительства Германии и Великобритании оставались далеки друг от друга, и был достигнут очень небольшой прогресс, когда переговоры были остановлены еще одним кризисом, разразившимся в 1911 г., на этот раз снова из-за Марокко.

Подобно прошлому марокканскому кризису и тому кризису, который случился позднее, боснийская тема оставила свою долю воспоминаний, часто довольно горьких, а также предлагала извлечь уроки. Конрад был в отчаянии, видя, как ускользает возможность превентивной войны. Он написал одному своему другу: «С этим решением балканского кризиса для меня похоронена тысяча надежд… Я также утратил радость от своего дела, а значит, потерял то, что придавало мне сил во всех обстоятельствах еще с одиннадцатилетнего возраста»[1220]. Позже он написал длинный меморандум, в котором доказывал, что было бы лучше использовать в отношении Сербии военную силу во время кризиса, а не откладывать неизбежный конфликт. В будущем перед Австро-Венгрией встанет выбор: либо воевать на несколько фронтов, либо сделать «влекущие серьезные последствия уступки», которые могут уничтожить ее в любом случае. Однако Конрад нашел все же для себя утешение, придя к заключению, что мобилизация вместе с ультиматумом Германии сработала и заставила Россию и Сербию уступить. Эренталь пришел к выводу: «Это классический пример того, что успех бесспорен только тогда, когда есть сила, чтобы настоять на своем…»[1221]Он неразумно не пытался быть великодушным по отношению к России, сказав об Извольском: «Разногласия с этим дурным разъярившимся типом мне надоели, и я решил, что не буду пытаться до него достучаться»[1222]. И хотя Эренталь умер от лейкемии в 1912 г., его антисербские и антирусские взгляды и вера в то, что Австро-Венгрия должна иметь активную внешнюю политику и, в частности, утвердиться на Балканах, имели сильное влияние на молодое поколение дипломатов, из коих некоторые сыграли ключевую роль в событиях 1914 г.[1223]

Русские со своей стороны не старались установить дружеские отношения ни с Австро-Венгрией, ни с Германией. Извольский, которого через некоторое время сместили с должности министра иностранных дел и отправили в Париж в качестве посла, обвинил Эренталя в подрыве согласия на Балканах между их двумя странами и предупредил посла Германии о том, что их соперничество теперь не может не закончиться конфликтом[1224]. После того как получил немецкий ультиматум, царь написал матери: «Совершенно верно, что форма и метод действий Германии – я имею в виду, по отношению к нам – были просто отвратительны, и мы не забудем этого». Германия, продолжил он, снова попыталась отделить Россию от ее союзников – Франции и Великобритании: «Такие методы имеют тенденцию давать обратные результаты»[1225]. Исход боснийского кризиса, по словам одного депутата Думы, был «дипломатической Цусимой», таким же по-своему плохим, как и то страшное поражение России в Русско-японской войне. Дума вскоре одобрила еще одно увеличение расходов на оборону. Среди военных все чаще ходили разговоры о подготовке к следующему раунду переговоров с Австро-Венгрией, который наверняка состоится в ближайшие несколько лет[1226]. Представители всех классов в России, писал Николсон Грею, испытывают острое чувство стыда за то, что бросили своих славянских братьев: «Россия испытала глубокое унижение и отреклась от традиционной роли, которую она до сих пор играла в Юго-Восточной Европе и в ходе исполнения которой принесла столь великие жертвы в прошлом»[1227]. Память об этом не померкла шесть лет спустя[1228]. «Мы что, должны начинать мировую войну, – кричал Жорес французским журналистам накануне Великой войны, – потому что Извольский все еще зол на Эренталя за его обман в деле с Боснией?»[1229]Ответ, несомненно, отчасти должен быть «да», хотя есть и много других звеньев в цепи событий, приведших к 1914 г.

Боснийский кризис укрепил Двойственный союз между Германией и Австро-Венгрией. Однако он ухудшил отношения между Австро-Венгрией и Италией – третьим партнером в Тройственном союзе, – которая прекрасно знала о приготовлениях Дуалистической монархии к войне с ней. Осенью 1909 г. король Италии Виктор-Эммануил III принял царя и Извольского в Раккониджи – королевской загородной резиденции в северо-восточном уголке Италии. Российская делегация демонстративно поехала обходным путем через Германию, чтобы не ступать на землю Австро-Венгрии. Италия также подняла свои расходы на оборону, начав на Адриатике гонку дредноутов с Австро-Венгрией и укрепив свои фортификационные сооружения и вооруженные силы вдоль их общих сухопутных границ. Со своей стороны Австро-Венгрия, у которой помимо Италии были и другие враги, о которых ей нельзя было забывать, также резко увеличила военные расходы – более чем на 70 % между 1907 и 1912 гг. – во время и после боснийского кризиса[1230].

В то время как кризис также вызвал напряженность в Антанте, он не нанес ей серьезного ущерба. На самом деле Франция, Великобритания и Россия привыкли консультироваться друг с другом по международным вопросам. Министр иностранных дел Франции Стефан Пишон дал указания своим послам работать с двумя партнерами Франции на обычной основе[1231]. И хотя Великобритания продолжала настаивать на своей свободе действий, во время этого кризиса она продемонстрировала, что будет поддерживать Россию, как показала Франции и миру в первом марокканском кризисе. Только Италия держалась на определенном расстоянии от своих партнеров по Тройственному союзу и поддерживала хорошие отношения с Антантой. Другие державы все больше понимали, что у них нет выбора, кроме как оставаться на своем месте, будь то взаимная необходимость друг в друге у Австро-Венгрии и Германии или России и Франции. И подобно тому, как первый марокканский кризис заставил англичан начать серьезные военные переговоры с французами, нынешний кризис запустил в результате дискуссии Конрада и Мольтке.