Государыня не поверила в добровольность отречения. Она знала по себе, что в их жизни важные решения вынуждаются не всегда грубым физическим насилием, а и умышленно-преднамеренным поведением окружающих, подчеркивающих остроту сознания и гнета ужасного идейного одиночества. Она понимала, что в такую жестокую обстановку мог быть поставлен и Царь; она понимала, что он должен был к тому же все время ощущать смертельное беспокойство за участь ее, за участь своей Семьи, находящейся во власти взбунтовавшейся черни. Ей вспомнился этот кошмарный, грозный вечер 27 февраля, когда она тоже оказалась одинокой, хотя и была окружена доброжелательными людьми. А он?.. Он был в эти дни совершенно одинок и даже ее с ним не было.

Отчаяние Государыни превзошло все, что можно себе представить. Но ее стойкое мужество не покинуло ее даже теперь. Она сверхчеловеческой силой воли подавила в себе свое страдание и, как всегда, отдала все свое время служению своим детям, ничем не выдавая перед ними своего состояния, чтобы не обеспокоить их, так как больные ничего не знали о том, что случилось со времени отъезда Государя в Могилев, в Ставку. За эти дни она сильно похудела и состарилась, но наружно сохраняла спокойствие и выдержку; лицо ее побледнело и заострилось, глаза лихорадочно горели, но в них видны были следы частых слез; видимо, она у себя наедине много и горько плакала. Приближенные, желая выказать ей свои симпатии, пытались облегчить ее страдания теплыми и сердечными словами, но она, указывая на распятие Христа, отвечала им:

«Наши страдания – ничто. Смотрите на страдания Спасителя, как Он страдал за нас. Если только это нужно для России, мы готовы жертвовать и жизнью, и всем».

3 марта, наконец, Государыня получила от Государя из Пскова короткую записку, в которой он сообщал ей о своем отречении, прибавляя, что надо быть готовыми в будущем всему покориться.

Последнего тогда Государыня не поняла; оно стало ясным ей через пять дней. Но в общем его записка ее несколько успокоила, так как она узнала, что он жив и, следовательно, вернется к ней. Она горячо молилась в последующие дни и терпеливо ожидала мужа.

* * *

Утром 8 марта в Александровский дворец приехал командующий войсками Петроградского военного округа генерал-лейтенант Корнилов, в сопровождении лейб-гвардии Петроградского полка полковника Евгения Степановича Кобылинского и личного адъютанта прапорщика Долинского.

В приемную комнату к прибывшим вышел обер-гофмаршал граф Бенкендорф, которому Корнилов сообщил, что он прибыл во дворец по поручению Временного правительства, что необходимо собрать всех лиц Свиты, проживающих сейчас во дворце, и просил доложить Ее Величеству просьбу принять его, генерала Корнилова, и полковника Кобылинского.

Через 10 минут пришедший дежурный камер-лакей доложил, что Государыня Императрица ждет, и повел генерала Корнилова и полковника Кобылинского на детскую половину дворца. При входе в первую же комнату генерал Корнилов увидел Императрицу Александру Федоровну, выходящую из противоположной двери ему навстречу. Ее никто не сопровождал. Генерал Корнилов и полковник Кобылинский остановились и поклонились. Государыня, подойдя к Корнилову, протянула ему руку для поцелуя и кивнула головой незнакомому ей Кобылинскому.

Когда камер-лакей вышел, генерал Корнилов, обращаясь к Императрице, сказал:

«Ваше Величество. На меня выпала тяжелая задача объяснить Вам постановление Совета Министров Временного правительства, что Вы с этого часа считаетесь арестованной. Если Вам что нужно будет, пожалуйста, заявляйте через нового начальника гарнизона, – и он указал рукой на полковника Кобылинского, – которому подчиняется новый комендант дворца штабс-ротмистр Коцебу».

Затем Корнилов приказал Кобылинскому: «Полковник, оставьте нас вдвоем. Сами идите и станьте за дверью».

Полковник Кобылинский вышел.

Тогда генерал Корнилов пояснил Государыне, что настоящее мероприятие вызвано печальной для Правительства необходимостью удовлетворить требование общественного мнения и крайних элементов. Он просил Государыню не беспокоиться, заверяя ее в преданности и такте полковника Кобылинского и в надежности охраны, которая будет назначена для содержания караулов и охраны дворца и Царской Семьи. В заключение он доложил, что Император вернется во дворец вечером на следующий день. После этого Корнилов позвал Кобылинского, представил его Императрице, и оба откланялись. На прощание Государыня протянула руку обоим и, кивнув им, с доброй улыбкой пошла во внутренние покои.

К своему аресту Государыня отнеслась как к вполне естественному и ожидавшемуся ею последствию отречения императора от Престола. Она сразу вспомнила предупреждение Царя в его записке из Пскова и поняла, что именно к этому надо было приготовиться и принять покорно, как и все то, что еще может последовать в дальнейшем. Она поняла, что и эти люди, которые во все царствование мужа боролись с ним за власть и ныне заставили его отдать им ее, сами оказались без власти, без возможности противостать какому-то давлению, которое может заставить их предпринять относительно Царской Семьи еще и другие меры, помимо их воли, помимо их сил. Она почувствовала во всем этом, и в минувшей их борьбе, и в отречении Царя, и в ее аресте, и во всем, что еще предстояло им перенести, Промысел Божий, а не злую волю людей, и поняла, что так должно было быть по воле Его, ее Бога, Всезнающего и Мудрого.

Это чувство, глубоко проникшее во все ее существо, значительно облегчило ей страдания всех предыдущих дней и наполнило ее душу исключительной по религиозности ясностью и светлым спокойствием. Это отразилось сейчас же на ее отношениях ко всем окружающим, которые и почувствовали какой-то величественный покой и мир, как бы исходившие от нее.

Она, видимо, была рада, что для тяжелого дела ее ареста был назначен именно генерал Корнилов, а не кто-нибудь ей не известный. Государь и Государыня были очень высокого мнения о Корнилове, считали его хорошим и честным человеком, исключительным патриотом и героем и доблестным генералом русской армии. В данном случае в Корнилове она видела как бы лицо Временного правительства и была благодарна ему за честность признания своего бессилия, выраженного в мотиве ее ареста. Эту благодарность, создавшуюся в ее душе. Она не смогла не выразить в словах, обращенных к Жильяру, сейчас же по уходе от нее Корнилова:

«Дал бы Бог им (членам Временного правительства) справиться с тяжелой задачей. Народ добрый и хороший, но его подняли сейчас злые люди, пользуясь его «простотой и утомлением от войны».

Но более всего она была обрадована сообщением Корнилова о скором возвращении Императора – значит, его не разлучат с ней, с Семьей. Она считала, что теперь настало время сообщить обо всем происшедшем детям и предупредить их о скором возвращении отца. Самое трудное для нее в этой задаче было говорить о всем наследнику Цесаревичу; Он был еще ребенком, был так привязан к отцу, что невольно мог вывести ее из необходимого спокойствия и она, потеряв сдерживающую силу воли, могла разрыдаться как женщина, как мать, а это сильно взволновало бы больного и могло ухудшить его состояние. Вместе с тем Государыня понимала, что Император вернется в тяжелом душевном состоянии, а потому ей хотелось подготовить ему в среде детей тот семейный уют, покой и ласку, которые облегчили бы Государю перебороть страдания пережитых дней и ужас отречения от престола. Поэтому тотчас по уходе Корнилова она позвала к себе Жильяра и, сообщив ему об ее аресте, добавила: