– Ну ладно, – сказал отец, усаживая нас в железнодорожный вагон. – Если получится, телеграфируйте мне завтра. И заодно сообщите, куда вы всё-таки надумали отправиться. Никак не ожидал, миссис Джеймс, что вы отважитесь справлять Рождество вдали от своего уютного дома.

– Ничего неожиданного, – с улыбкой отвечала она. – Я намерена вновь посмотреть, как встречают Рождество в деревне, среди спокойных высоких деревьев, на земле, спящей под снегом в ожидании весны. Ведь Мэри не видела ничего подобного, она всегда остаётся в Лондоне. Вспомни-ка, Роджер, как это было. Неужели ты не тоскуешь по настоящему, старому доброму Рождеству в деревне, как ты справлял его когда-то?

– Я предпочитаю ничего не вспоминать, – с ледяным спокойствием отвечал отец.

Затем, нежно улыбнувшись мне, сказал:

– Да хранит тебя Бог, Мэри! Напиши мне, как условились. До свидания, дорогая!

Гудок паровоза прервал наш разговор, поезд тронулся, оставив отца стоять на платформе. На лице его играла улыбка, которая, я знаю, свойственна и мне. И на какое-то мгновение сердце моё исполнилось гордости, потому что он никого не любит так, как меня.

Из Лондона мы уехали загодя и рассчитывали, что на дорогу до Колверли у нас уйдёт дня два. Для двадцатого декабря день выдался отнюдь не холодный; моросило, и капли влаги застилали вагонное стекло, искажая пейзаж за окном. Но неудобство это не стесняло нас – настолько мы были поглощены беззаботной болтовнёй, и смутная надежда на то, что семейная тайна, возможно, наконец раскроется, не позволяла нам скучать в дороге. Джон должен был всё уладить на месте и всех помирить. Рождество обещало быть богатым на подарки и радостные события; а самое главное – мне наконец-то предстояло увидеть Колверли.

Мы прекрасно устроились в отеле в небольшом провинциальном городке. Мы гуляли с Джоном, изучая его достопримечательности и вдыхая спокойный прозрачный холодный воздух. А на третий день после завтрака опять сели в поезд и поехали в сторону Колверли-Корта.

На станции мы обнаружили присланный за нами экипаж; огромная же гора шуб и накидок, лежащих в нём, чтобы предохранить нас от холода, была приятным свидетельством заботливости леди Макуорт. Мы закутались во всё это, с радостью ощущая приятную теплоту, и выехали из городка на открытую дорогу. Вскоре через тяжёлые ворота мы въехали в лесные угодья замка и там, обогнув по берегу пруда парк с оленями и миновав живописную ферму, выехали на посыпанную гравием дорогу: слева пологий холм, поросший лесом, справа – длинная лужайка с растущими на ней раскидистыми кедрами и высокими соснами. Я онемела от восхищения. О, этот перестук лошадиных копыт, ласкающий ухо словно музыка; застывший, холодный воздух; ярко-голубое небо, далёкое и спокойное, и деревья – чудесные, великолепные деревья! – я смотрела на них, как никогда не смотрела прежде. Из-за вчерашнего дождя и ночного мороза они стояли как бы покрытые серебром. Никогда раньше мне не доводилось видеть иней: на каждой ветке распустились кристальные почки, и большие, развесистые ветви кедров склонились под тяжестью застывшего на них хрусталя. Воздух замер в неподвижности. В жизни не видала такой красоты! Я была готова расплакаться – так глубоко поразила меня величественная картина, раскинувшаяся перед моим взором. Это и был Колверли-Корт.

Тут же у меня возникла мысль, сколь многого лишился отец, когда родилась Джудит. Но это никак не могло быть связано с тайной, потому что затем в течение многих лет, и даже несколько лет после моего рождения, не было ни ссоры, ни отчуждения, ни изгнания из Колверли.

Я размышляла об этом, когда наша карета, рассекая неподвижный морозный кристальный воздух, сделала поворот и перед нами предстало зрелище необыкновенной красоты – маленькая церквушка, подле которой росла ель, и на ней каждая иголка была заключена в свой хрусталик, ярко сверкавший на солнце. Я воскликнула в умилении, и тут зазвонили колокола, поначалу тихо и неуверенно, а потом всё громче и отчётливее, и звон их раскатисто разнёсся среди холмов. Карета проехала под массивной гранитной аркой, и мы быстро подъехали к дому.

Внезапно меня пронзила мысль, что я нахожусь здесь под вымышленным именем. Я посмотрела в глаза тётушке Джеймс, и она прочла в моём взгляде все мои страхи. Тётушка плотнее завернулась в дорожный плед и, заложив руки в муфту, сказала:

– Надеюсь, из нашей шутки не выйдет ничего дурного.

Но едва открылись двери, страхи исчезли сами собой. Все очень обрадовались Джону. Слуги, включая и старую экономку в очках, были счастливы приезду миссис Джеймс. Как замечательно она выглядела! Как хорошо, что она снова здесь, как в старые добрые времена! Вот это уж будет Рождество так Рождество!

Вот так, окружённые всеобщей заботой и любовью, мы проследовали через холл, поднялись по лестнице, где со стены на нас смотрели застывшие в рамах мужские и женские лица, и вошли в гостиную, отделанную кедровыми панелями, чередующимися с красочными гобеленами. В камине горел огонь, по углам были зажжены свечи, на стенах камина плясали разноцветные язычки пламени, отражаясь также в огромном зеркале, доходящем от каминной полки до потолка и заключённом в белую с золотом раму. Вряд ли можно было себе представить что-нибудь более уютное и радующее глаз, чем это помещение, ещё более привлекательное благодаря старомодным мягким стульям и креслам с красными бархатными сиденьями и того же белого с золотом цвета, что и зеркало.

Я окинула комнату восхищённым взглядом, а затем ответила на приветствие леди Макуорт, по-прежнему не в силах оторвать глаз от этой чудесной «расписной шкатулки».

– Значит, это и есть мисс Джексон? – спросила она.

– Да, моя мисс Джексон, – подчеркнул Джон, и в голосе его прозвучали весёлые нотки; невозможно, думаю, было не понять, что он кого-то разыгрывает.

Тем не менее леди Макуорт, вероятно, не заметила его тона и только пристально на меня посмотрела.

– Моя дорогая, – сказала она, – я уверена, мы будем друзьями. А сейчас мне нужно поговорить с миссис Джеймс. Вот Бэйнс: она проводит вас, любовь моя, в вашу комнату.

Таким образом, отпущенная хозяйкой и нежно подталкиваемая к выходу рукой Джона, я направилась вслед за служанкой к двери.

Но на пороге я почему-то оглянулась и увидела то, что заставило меня в ужасе остановиться.

В самом дальнем углу гостиной была маленькая дверь. На неё падала тень от массивного индийского шкафа. Дверь была распахнута, и в ней стояла женщина в тёмном платье и смотрела на меня. Она, казалось, не осознавала того, что я могу её заметить. Она смотрела на меня, на меня одну. В жизни своей не видала подобного лица. Я бы не назвала его некрасивым, но оно было так искажено выражением невероятного любопытства, в нём читалось такое напряжение, что лицо это показалось мне нечеловеческим. Кто бы она ни была, эта женщина, она стояла там с китайским фонариком в руках, свет от которого падал ей на лицо. Сильное освещение и тени, несомненно, были повинны в том, что она выглядела столь зловеще. Видéние это поразило меня до глубины души, и я беспомощно оглянулась на Джона.