за ним наблюдал. В первый же день, когда ему разрешили вставать, он в своей комнате все вверх дном перевернул. Все полочки в шкафу выдвинул, все дверцы пооткрывал, под кровать заглядывал. И возбужденно бормотал:

— Где этот подлый обманщик? Где мошенник? Я еще доберусь до него!

Тут мне папу стало жалко. Я сказал, будто не ему, а так, высматривая что-то из окна:

— Ник оттаранил Огурцаря из дома! Раз и навсегда!

Папа промолчал… Он только глубоко-глубоко вздохнул и снова лег в постель. А потом он заснул.

Джеймс Олдридж

ПОСЛЕДНИЙ ДЮЙМ

Хорошо, если, налетав за двадцать лет не одну тысячу миль, ты и к сорока годам все еще испытываешь удовольствие от полета; хорошо, если еще можешь радоваться тому, как артистически посадил машину: чуть-чуть отожмешь ручку, поднимешь легкое облачко пыли и плавно отвоюешь последний дюйм над землей. Особенно когда приземляешься на снег — плотный снег очень удобен для посадки, — и хорошо сесть на снег так же приятно, как прогуляться босиком по пушистому ковру в гостинице.

Но с полетами на ДС-3, когда старенькую машину поднимаешь, бывало, в любую погоду и летаешь над лесами где попало, было покончено. Работа в Канаде дала ему хорошую закалку, и не удивительно, что кончал он свою летную жизнь над пустынями Красного моря, летая на «фейрчайльде» для нефтеэкспортной компании «Тексегипто», у которой были права на разведку нефти по всему египетскому побережью. Он водил «фейрчайльд» над пустыней до тех пор, пока самолет совсем не износился. Посадочных площадок не было. Он сажал машину везде, где хотелось соити геологам и гидрологам, — на песок, на кустарник, на каменистое дно пересохших ручьев и на длинные белые отмели Красного моря. Отмели были хуже всего: гладкая с виду поверхность песков всегда бывала усеяна крупными кусками белого коралла с острыми как бритва краями, и, если бы не низкая центровка «фейрчайльда», он бы не раз перевернулся из-за прокола камеры.

Но все это было в прошлом. Компания «Тексегипто» отказалась от дорогостоящих попыток найти большое нефтяное месторождение, которое давало бы такие же прибыли, какие получало Арамко в Саудовской Аравии, а «фейрчайльд» превратился в жалкую развалину и стоял в одном из египетских ангаров, покрытый толстым слоем разноцветной пыли, весь иссеченный снизу узкими надрезами, с потертыми тросами, с каким-то подобием мотора и приборами, годными только на свалку.

Все было кончено: ему стукнуло сорок три года, жена уехала от него домой на Линнен-стрит в городе Кембридже, штата Массачусетс, и зажила как ей нравилось: ездила на трамвае по Гавард-сквер, покупала продукты в магазине без продавца, гостила у своего старика в приличном деревянном доме, — одним словом, вела жизнь, достойную порядочной женщины. Он обещал приехать к ней еще весной, но знал, что не поедет, так же как знал, что не получит в свои годы летной работы, особенно той, к какой он привык даже в Канаде. В тех краях предложение превышало спрос, даже когда дело касалось людей опытных: фермеры Саскачевана учились летать на своих «пайперкэбах» и «остерах». Любительская авиация лишила куска хлеба многих летчиков. Они кончали тем, что нанимались обслуживать рудоуправления или правительство, но такая работа была слишком нудной, чтобы привлекать его на старости лет.

Так он и остался ни с чем, если не считать равнодушной жены, которой он не был нужен, да десятилетнего сына, родившегося слишком поздно и, как в глубине души понимал Бен, чужого им обоим, — одинокого, неприкаянного ребенка, который в десять лет чувствовал, что мать им не интересуется, а отец — чужой человек, резкий и немногословный, не знает, о чем с ним говорить в те редкие минуты, когда они бывали вместе.

Вот и сейчас дело обстояло не лучше, чем всегда. Бен взял с собой мальчика на «остер», который бешено мотало на высоте в две тысячи футов над побережьем Красного моря, и ждал, что мальчишку вот-вот укачает.

— Если тебя стошнит, — сказал Бен, — пригнись пониже к полу, чтобы не запачкать всю кабину.

— Хорошо. — У мальчика был очень несчастный вид.

— Боишься?

Маленький «остер» безжалостно швыряло в накаленном воздухе из стороны в сторону, но перепуганный мальчишка все же не терялся и, с ожесточением посасывая леденец, разглядывал приборы, компас, прыгающий авиагоризонт.

— Немножко, — ответил мальчик тихим, застенчивым голоском, не похожим на грубоватые голоса американских ребят. — А от этих толчков самолет не сломается?

Бен не умел утешать сына, он сказал правду:

— Если за машиной не следить и не проверять ее все время, она непременно сломается.

— А эта?.. — начал было мальчик, но его сильно тошнило, и он не мог продолжать.

— Эта в порядке, — с раздражением бросил отец, — Вполне годный самолет.

Мальчик опустил голову и тихонько заплакал.

Бен пожалел, что взял с собой сына. У них в семье великодушные порывы всегда кончались неудачей: оба они были такие — сухая, плаксивая, провинциальная мать и резкий, вспыльчивый отец. Во время одного из редких приступов великодушия Бен как-то попробовал поучить мальчика управлять самолетом, и хотя сын оказался очень понятливым и довольно быстро усвоил основные правила, каждый окрик отца доводил его до слез…

— Не плачь! — приказал ему теперь Бен. — Не смей плакать! Подыми голову, слышишь, Дэви! Подыми сейчас же.

Но Дэви сидел, опустив голову, а Бен все больше и больше жалел, что взял его с собой, и уныло поглядывал на расстилавшееся под крылом самолета бесплодное пустынное побережье Красного моря — непрерывную полосу в тысячу миль, отделявшую нежно размытые краски суши от блеклой зелени воды. Все было недвижимо и мертво. Солнце выжигало здесь всякую жизнь, а весной на тысячах квадратных миль ветры вздымали в воздух массы песка и относили его на ту сторону Индийского океана, где он и оставался навеки на дне морском.

— Сядь прямо, — сказал он Дэви, — если хочешь научиться, как идти на посадку.

Бен знал, что тон у него резкий, и сам удивлялся, почему он не умеет разговаривать с мальчиком. Дэви поднял голову. Он ухватился за доску управления и нагнулся вперед. Бен убрал газ и, подождав, пока не сбавится скорость, с силой потянул рукоятку триммера, которая была очень неудобно расположена на этих маленьких английских самолетах — наверху слева, почти над головой. Внезапный толчок мотнул голову мальчика вниз, но он ее сразу же поднял и стал глядеть поверх опустившегося носа машины на узкую полоску белого песка у залива, похожего на лепешку, кинутую на этот пустынный берег. Отец вел самолет прямо