всегда лежит в барном шкафчике за вермутом. Но вы-то за вермутом моего подзащитного не поискали, правда, детектив? Нет, у вас нет орудия убийства. Ваша честь, предлагаю немедленно снять оковы с этого бедного невинного человека и вернуть его в объятья любящей семьи.

По крайней мере, в сознании балтиморских прокуроров и детективов, телевидение бесповоротно положило конец концепции думающей коллегии, задушило на корню сюжетными линиями, где стирается вся двусмысленность и даются ответы на все вопросы. В результате те, кому поручено наказывать за убийство, больше не верят в чушь в стиле Нормана Роквелла[72] насчет двенадцати разгневанных мужчин в рубашках с короткими рукавами, спорящих в липкой духоте над ключевой уликой. В реальном мире это скорее дюжина недоумков рассказывает друг другу, какой же милый и тихий человек этот подсудимый, а потом посмеиваются над галстуком прокурора. Адвокаты поспешат назвать такое мнение простой обидой, но на самом деле неверие закаленных прокуроров и детективов по отношению к системе присяжных уходит корнями глубже. Речь не о том, что государство должно выигрывать в каждом уголовном разбирательстве, – система не так устроена. Но неужели кто-то и правда верит, будто 45 процентов обвиняемых в убийстве, предстающих перед судом – то есть на последнем этапе длинного, сужающегося "бутылочного горлышка" правовой системы, – невиновны?

Как следствие, городские коллегии стали скорее помехой для прокуроров, которым проще согласиться на мягкую сделку или стерпеть отклоненные дела, чем тратить время и деньги городского бюджета на дела, где вина очевидна, но доказательная база чуть менее чем неопровержима. Естественно, компетентный адвокат или общественный защитник, в свою очередь, понимает, что в большинстве случаев суд присяжных – последнее, чего хочет городской прокурор, и пользуется этим рычагом в переговорах.

Для детективов решение о сделке или отклонении дела – больное место в отношениях любви-ненависти с прокуратурой. Да, думает детектив, они все-таки на нашей стороне. Да, они стараются засадить злодеев в тюрьму, получая половину зарплаты, которую они могли бы получать в коммерческой фирме. Да, они точно так же стремятся к правосудию. Но обо всех братских чувствах можно забыть, когда молодой помощник прокурора, только два года как выпустившийся из школы права Балтиморского университета, отказывается от наркоубийства, на которое положили три недели. Тут сразу же вспоминаются все старые обиды: я, значит, из кожи вон лез, чтобы затащить неохотно идущих свидетелей в суд присяжных, и ради чего? Ради того, чтоб этот хлыщ в пиджаке в полоску и в деловом галстуке сунул папку в долгий ящик приостановленных? Черт, даже зассал взять трубку и мне позвонить, не то что спросить, как можно спасти это хреново дело.

Существуют и хлипкие дела, заслуживающие приостановки, никто не спорит. Некоторые дела приходят в здание суда готовыми для производства, но саморазрушаются, как только свидетели пойдут на попятную. Любому детективу убойного известна простая истина: всякое бывает. Но еще он верит, что зря пропадает слишком много пограничных дел – и даже немалое количество вполне жизнеспособных, – особенно у неопытных прокуроров.

На что-то хороший детектив может закрыть глаза – что-то понятно, что-то неизбежно. У балтиморской прокураторы, как и везде, хроническая нехватка штата и бюджета; ее судебный отдел укомплектован как ядром из компетентных ветеранов, так и новоприбывшими – молодыми юристами, поднявшимися до тяжких преступлений после нескольких лет в районных судах. Из кого-то выйдет хороший прокурор, из кого-то – серединка на половинку, а отдельные личности в зал суда вообще лучше не пускать. Детектив надеется на компетентного прокурора, но понимает, что система основана на сортировке. Дела распределяют так, чтобы крупные – с настоящими жертвами или с подсудимым, который подозревается или обвиняется сразу в нескольких преступлениях, – попали в руки матерого юриста. Расчет идет на то, что в самых критических случаях прокурор не будет превзойден или запуган группой опытных адвокатов, которые по частному договору или судебному назначению всегда тянутся к городским делам об убийствах.

Понимает детектив и то, что как минимум в двух третях жизнеспособных обвинений, если не больше, идти на сделку нужно. Хотя вне юридической системы словосочетание «предложение о сделке» чуть ли не бранное, работники суда видят его структурную необходимость. Без договоров система бы просто встала, дела бы дожидались рассмотрения так же, как пригородные рейсы ожидают взлетно-посадочных полос в Атланте. И с нынешним-то соотношением сделок и разбирательств ожидание от обвинительного акта до самого суда растягивается в среднем на срок от шести до девяти месяцев.

Но, на взгляд детектива, существует большая разница между хорошей сделкой и плохой. Вторая степень и тридцатка – это всегда достойная сделка, не считая поистине злодейских деяний вроде, скажем, жестокого обращения с детьми или убийства при ограблении. Если дело пограничное, то сойдет и вторая степень с двадцаткой, хотя железным кулаком правосудия ее не назовешь, если помнить, что комиссия по УДО выпускает большинство зеков обратно на улицы уже через семь-десять лет. В настоящем непредумышленном убийстве – бытовом, совершенном из-за страха или в состоянии аффекта, хотя случайностью его никак не назовешь, – приемлемо что-то в районе от двух до десяти лет. Но сложнее всего детективу смириться, когда прокурор решает скостить особенно скверную мокруху до второй степени или называет убийство непредумышленным, а непредумышленное – случайным. И даже в таких случаях большинство детективов смолчит, если их не спросят, – а прокуроры обычно и не спрашивают. Проверенная временем философия убойного заключается в том, что ответственность лежит на прокуроре; ты, главное, делай свое дело – и пусть прокурор идет в жопу, если не делает свое. Впрочем, иногда детектив переходит эмоциональную грань.

Например, за Уорденом известно, что он не сдерживается с молодыми прокурорами, которые слишком быстро отказываются от хорошего дела или боятся начинать по нему судебное производство. Иногда так делает и Лэндсман, да и Эджертон, если дать ему шанс, поучит прокурора, как лучше подать обвинение и написать заключительное слово. В убойном многие носят в памяти дело-другое, которые до сих пор не дают покоя. Например, Гарви все еще не разговаривает с помощником прокурора, который пошел на сделку о второй степени по убийству Майши Дженкинс – девочке было полных девять лет, когда мать позволила своему сожителю избить ребенка до смерти и бросить на обочине Балтимор-Вашингтон Парквэй. Гарви заявил юристу, что он мразь, раз согласился на такую сделку, причем сказал это таким тоном, что тот даже не попытался спорить.

Если детектив печется о деле, он может лоббировать или даже требовать определенную стратегию. Но в конечном счете решение о юридическом подходе не