Тут у меня даже хватило сил засмеяться.

— А я думала, вам этого хочется, — сказала она. И тут она посмотрела мне в глаза. — Зачем же вы так поступали?

О да, теперь-то я мог смеяться, стоя у открытой двери, куда холодная тьма вползала невидимым облаком, и если Гровер Уинбуш стоял где-нибудь на площади (но он, конечно, не стоял, в этот трескучий мороз, не такой он дурак), ему был бы виден не только свет в окнах. О да, теперь она смотрела мне в глаза: море, которое через секунду должно было поглотить меня, не нарочно, не сознательно, нацеленной заранее волной, а потому что я стоял на пути бессознательной этой волны. Нет, и это неправильно. Просто она вдруг тронулась с места.

— Закройте двери, — сказала она. — Холодно. — И пошла ко мне, не торопясь. — Значит, вы решили, что я пришла поэтому? Из-за Манфреда?

— А разве нет? — сказал я.

— Может быть. — Она подходила ко мне, не торопясь. — Сперва — может быть. Но это не имеет значения. Я хочу сказать — для Манфреда. Все эти медяшки. Ему все равно. Ему это даже нравится. Для него это развлечение. Закройте двери, пока холоду не напустили. — Я закрыл двери и быстро обернулся, отступая назад.

— Не трогайте меня! — сказал я.

— Хорошо, — сказала она. — Но ведь вы никак… — И тут даже она не договорила; даже у бесчувственного моря есть сострадание, но я и это мог вынести; я даже договорил за нее:

— Манфреду это было бы безразлично, потому что я никак не могу сделать больно, нанести вред, повредить ему; дело не в Манфреде, не во мне, как бы я ни поступил. Он бы и сам охотно подал в отставку, и не делает он этого единственно, чтобы доказать, что я не в силах его заставить. Хорошо. Согласен. Тогда почему же вы не уходите домой? Что вам здесь нужно?

— Потому что вы несчастны, — сказала она. — Не люблю несчастных людей. Они мешают. Особенно если можно…

— Да! — сказал, крикнул я. — Если можно так легко, так просто… Если никто даже не заметит, и меньше всего Манфред, потому что мы оба согласились, что Гэвин Стивенс никак не может обидеть Манфреда де Спейна, даже наставив ему рога с его любовницей. Значит, вы пришли просто из сострадания, из жалости: даже не из честного страха или хотя бы из обыкновенного уважения. Просто из жалости. Просто из сострадания. — И тут мне все стало ясно. — Вы не просто хотели доказать, что, получив то, чего я, как мне кажется, хочу, я не стану счастливее, вы хотели показать мне, что из-за того, чего я, как мне казалось, желал, не стоит чувствовать себя несчастным. Неужели для вас это ничего не значит? Я не говорю — с Флемом: неужто даже с Манфредом? — Я говорил, нет, кричал: — Только не уверяйте меня, что Манфред вас для того и послал — утешить несчастного!

Но она просто стояла, обволакивая меня этой глубокой, безмятежной, страшной» синевой. — Вы слишком много времени тратите на ожидание, — сказала она. — Не ждите. Вы живой, вы хотите, вы должны, и вы это делаете. Вот и все. Не тратьте время на ожидание. — И она стала подходить ко мне, а я был заперт, зажат не только дверью, но и углом стола.

— Не троньте меня! — сказал я. — Значит, если бы только у меня хватило ума перестать ждать, вернее, никогда не ждать, не надеяться, не мечтать; если бы у меня хватило ума просто сказать: «Я живой, я хочу, я сделаю», — и сделать, — если бы я так сделал, — значит, я мог бы быть на месте Манфреда? Но неужели вы не понимаете? Неужели вы не можете понять, что тогда я не был бы самим собой? — Нет, она даже не слушала меня, просто смотрела на меня: невыносимая, бездонная синева, задумчивая и безмятежная.

— Может быть, это оттого, что вы джентльмен, а я раньше никогда их не встречала.

— И Манфред тоже, — сказал я. «И тот, другой, тот, первый, отец вашего ребенка, — единственный, кроме Манфреда», — подумал я, потому что теперь — о да! да! я знал: Сноупс импотент. Я даже сказал это: «Тот, единственный, кроме Манфреда, там, еще на Французовой Балке, мне о нем рассказал Рэтлиф, тот, что разогнал не то шесть, не то семь парней, которые напали на вашу пролетку, а он их избил рукояткой кнута, одной рукой, потому что другой он прикрывал вас, он-то всех их побил, даже с одной переломанной рукой, а вот я даже не мог закончить бой, который я сам же начал, и всего с одним-единственным противником». А она все еще не двигалась с места, она стояла предо мной, и я вдыхал не просто запах женщины, но эту страшную, эту всепоглощающую бездну. — Оба они похожи, — сказал я. — Но я не такой… Все мы трое джентльмены, но только двое оказались мужчинами.

— Заприте двери, — сказала она. — Штору я уже опустила. Перестаньте всего бояться, — сказала она. — Почему вы так боитесь?

— Нет! — сказал, крикнул я. Я мог бы… я чуть не ударил ее, так резко я взмахнул рукой, но тут стало свободнее: я выбрался из капкана, я даже обошел ее, дотянулся до дверной ручки, открыл двери. О да, теперь я понял: — Я мог бы выкупить у вас Манфреда, но Флема выкупать я не желаю, — сказал я. — Ведь это Флем, да? Да, да? — Но предо мной была только синяя глубина и гаснущий Вагнер, трубы, и буря, и густой рев меди, diminuendo[58], к угасающей руке, к пальцам, к гаснущей радуге кольца[59]. — Вы мне сказали — не надо ждать: почему же вы сами не попробуете? Да, мы тут все покупали Сноупсов, волей-неволей; уж вам-то надо было бы знать. Не знаю, почему мы их покупали. То есть не понимаю, зачем нам это было нужно: какую монету, где и когда мы так безрассудно, так расточительно тратили, что получили за нее Сноупсов. Но так было. А ведь вас никто заставить не может, если вы не захотите, никакой Сноупс, даже ворующий медные части. И нет цены тому, что ничего не стоит, так что, может быть, вы и мой отказ все-таки расцените по той цене, какую я за него плачу. — Тут она двинулась с места, и только тогда я заметил, что она ничего с собой не принесла: никаких перчаток, сумок, шарфиков, ничего из тех мелочей, какие приносят женщины с собой в комнату, так что в ту минуту, когда