— Она как раз мне и напоминает белую мышку, — сказал Ренвик упрямо. — И ей плохо придется, если не присмотреть за ней. Не нравится мне запуганное выражение ее глаз.

— А меня больше поразил ее запущенный вид, — вставил Джибсон. — Она начинает уже выделяться этим среди других детей в школе. Заметил ты, как она бедно одета? Какой-нибудь год назад этого не было. Броуди не имеет теперь ни одного пенни, кроме жалованья, а большую часть жалованья он пропивает. Скажу тебе еще одно, но это между нами: до меня дошли слухи, что он просрочил уплату процентов по закладной на дом, на его нелепый замок. Не знаю уж, чем дело кончится, но этот человек, несомненно, идет навстречу своей погибели.

— Бедняжка Несси! — вздохнул Ренвик. Но думал он в эту минуту не о Несси, а о Мэри, представляя ее себе среди нищеты и разрушения родного дома.

По лицу Джибсона нельзя было понять, зародилась ли у него какая-либо смутная догадка относительно истинных побуждений его друга во всем этом деле. Он ведь мог вспомнить, что Ренвик когда-то с большим чувством рассказывал ему необычайную историю Мэри Броуди. Но он только похлопал его по плечу и сказал ободряюще:

— Да развеселись ты, мрачный эскулап! Никто не умрет, ручаюсь тебе. Я буду следить за Несси.

— Да, надо идти, — сказал Ренвик, взглянув на часы и вставая. — Что пользы сидеть тут и печалиться, я и тебя задерживаю, да и своими делами пора заняться. Скоро четыре.

— Да, у твоей приемной уже, наверное, выстроилась целая очередь богатых старых дам, — насмешливо подхватил Джибсон. — Не пойму, что они находят в таком уроде, как ты.

Ренвик расхохотался.

— Они ищут не красоты, иначе я бы направил их к тебе! — Он протянул руку Джибсону. — А славный ты малый, Джибсон! Тебя мне больше всего будет недоставать, когда я уеду отсюда.

— Так я и поверил! — возразил тот, крепко пожимая ему руку.

Из кабинета Ренвик вышел быстро, но, сойдя по отлогим каменным ступеням и пройдя между двумя серыми русскими пушками, он незаметно для самого себя замедлил шаг, и пока он шел домой, его снова одолели мрачные мысли: «Бедная Несси!» Ему виделась хрупкая фигурка, укрывшаяся в нежных объятиях сестры, которая, защищая поникшую на ее руках девочку собственным телом, глядела на него, Ренвика, терпеливо и мужественно.

Это видение становилось все ярче, все неотступнее мучило его. И соблазнительные перспективы будущего, недавно еще всецело заполнявшие его мысли, вдруг утратили свою прелесть, померкла радость предстоящей новой работы в Эдинбурге, забыта была и прохлада дворцовых садов, и романтический замок, и даже пряная свежесть ветра, который дует с Келтонских холмов. С хмурым лицом вошел доктор Ренвик к себе в дом и принялся за работу.

Теплое апрельское утро перешло за полдень и, полное свежих ароматов и возбуждающих звуков ранней весны, осеняло город Ливенфорд, как благословение. Но для Броуди, шедшего домой обедать, не было ничего благословенного в этом пробуждении природы вокруг него. Полный горечи, он не ощущал ласки теплого воздуха, не видел, как наливался соками каждый новый побег. Клумбы нарциссов, кивающих золотистыми головками, застенчивые белые подснежники, пылающие шары крокусов, которыми пестрели палисадники вдоль дороги, оставались незамеченными. Тихие крики грачей, которые носились вокруг своих новых гнезд на высоких деревьях, росших у поворота дороги, были для него лишь надоедливым шумом, раздражавшим слух. Когда он дошел до деревьев и птичий гомон стал слышнее, он метнул наверх злобный взгляд, бормоча:

— Вот раскричались, проклятые, прямо в ушах звенит!.. Эх, будь у меня ружье!..

Вдруг, как будто в ответ на эту угрозу, какой-то низко летавший грач пронесся над самой его головой и с насмешливым «кра-кра» уронил ему каплю на плечо. Лицо Броуди потемнело, как грозовая туча: даже птицы — и те против него, и те его пачкают. Одну минуту казалось, что он готов срубить все деревья, разорить гнезда и убить всех птиц в грачевнике. Но, судорожно скривив губы, он стер грязь с пальто носовым платком и в еще более дурном настроении продолжал путь домой.

Несмотря на то, что условия его жизни со времени возвращения Мэри улучшились, внешний вид его мало изменился. Мэри чистила и утюжила его платье, стирала и крахмалила ему белье, начищала башмаки до блеска, но, так как он теперь напивался каждый вечер, лицо его было еще больше испещрено красными жилками, еще землистее, впадины на щеках обозначались резче, платье, хоть и приняло более опрятный вид, висело мешком на его исхудавшем теле и казалось на нем таким же неуместным, как новый костюм на огородном пугале. Не сознавая этого, он имел вид человека, сломленного судьбой, и, с тех пор как его бросила Нэнси, опускался все больше и больше. В первое время он упорно твердил себе, что на Нэнси свет клином не сошелся, что есть другие женщины не хуже, а то и лучше ее, что он быстро заменит ее другой, еще более красивой любовницей. Но самолюбие его было глубоко уязвлено, когда он убедился, что он уже слишком стар и непривлекателен для того, чтобы пользоваться успехом у женщин, и теперь, когда прошли для него счастливые дни полного кошелька, слишком беден, чтобы покупать их любовь. К тому же после первого возмущения и попыток самообмана он понял, что ему нужна только его Нэнси, что никакая женщина не заменит ее. Она точно околдовала его, она проникла в его кровь, и теперь в ее отсутствии он тосковал по ней одной, жаждал ее и знал, что никогда никто, кроме нее, не сможет утолить этой жажды.

Он пил, чтобы забыть ее, но забыть не мог. Виски туманило рассудок, глушило острое сознание утраты, но даже и тогда, когда он бывал пьян, в оцепенелом мозгу вставали мучительные картины, его преследовали образы Нэнси и Мэта. Он видел их всегда вместе, в их новой жизни. Проклиная себя за эти мысли, видел их счастливыми, забывшими о нем, о прошлом, тяготевшем над ними. Смех Нэнси, смех Афродиты, звенел в его ушах, и вызван он был не его ласками, а ласками Мэта. С мучительной ясностью видел он, как она ласкает сына так же, как ласкала его, и глаза его невольно смыкались, лицо багровело и принимало беспомощное выражение.

В настоящую минуту он, однако, был поглощен другим. Конечно, не обидой, нанесенной ему грачом, — эта обида только подбросила лишний уголек в костер его ярости, — а гораздо более серьезным оскорблением. Лицо его было менее апатично, чем обыкновенно на людях, движения нервнее, и он с необычной для него быстротой шагал по направлению к дому. Он испытывал острую потребность рассказать кому-нибудь о случившейся с ним сегодня неприятности, и так как Несси была единственным существом, с которым он еще разговаривал более или менее непринужденно, а к тому же дело как раз касалось ее, он спешил ее увидеть. Когда он, отперев входную дверь, вошел в дом, угрюмая сдержанность на минуту ему изменила, и он позвал торопливо:

— Несси, Несси!

Он вошел в кухню раньше, чем Несси успела откликнуться на зов, — и сурово глянул в ее испуганные глаза на повернутом к нему лице. Несси сидела за столом, ложка с супом застыла в ее руке по дороге ко рту, и вся ее поза выражала внезапный испуг.