— Мы слишком долго довольствовались собственной шкурой. Как бы нам, Кураггара, не уподобиться этим людям-баранам, которые сами себя продают нашим фабрикам и лабораториям. На них тоже человечья шкура. Но им-то плевать, что с ними будет дальше. Знаешь, — он оглушительно рассмеялся, — что я задумал с ними сделать? Знаешь, что?

— Могу себе представить.

— Я их превращу в баранов, всех. Мы их отправим на луг, цып-цып-цып. А сами спрячемся за деревом, цып-цып. Когда они все соберутся, засунем их в мешок и спросим: «Хотите, хотите отведать баранинки?» — «Конечно, — скажут они, — баранинки — с нашим удовольствием». — «Отлично, — скажу я, — щас будет». И завяжу мешок. Цып-цып-цып. Луч туда, пар сюда… «Вам хорошо?» — «Нормалёк». — «Боитесь?» — «Есть немножко». — «Не бойтесь, цыплятки! Щас будете есть баранчиков. Они уже выходят из хлева». Не ошибиться бы и не сказать: из мешка. Еще раз включить луч — кнак! — и два испарителя. Главное — терпение. «Как самочувствие, цыплятки?» — «Ох, ох». — «Эк вы заговорили. Может, вы уже едите баранчиков?» — «Ох, ох!» Не смейся, Кураггара. Или я не прав?

— Прав, Ментузи! Ох, ох!

— «Цыплятки мои! Скоро я открою хлев. Хочу вам устроить сюрприз. Скоро вы получите своих барашков. Но что же вы затрепыхались в мешке?! Зачем сучите ногами?» — «Ох, ох». — Что за незадача! Промашка вышла, Кураггара. Бараны уже в мешке! Возможно ли такое?! Возможно ли?

— Я сейчас лопну от смеха, Ментузи, если не прекратишь…

— Ха! Да, Кураггара. В самом деле барашки! Копытные жирненькие хвостатенькие барашки! Кудлатенькие! Четыре штуки — ровно столько людишек я засунул в мешок. Где же мои людишки? Они пропали. Наверно, их сожрали бараны. Я, видимо, по ошибке засунул баранов туда же, и они сожрали людей. Ах, я такой рассеянный! Человекоядные бараны… Что мне теперь делать?!

— Не смейся, Ментузи. Жаль, что до такого мы еще не дошли.

Гиганты глубоко презирали рядовых горожан. Машины фабрики предприятия не перестали работать только потому, что господам было приятно чувствовать свое превосходство. Они нуждались в человеческих массах, чтобы вымещать на них раздражение. Эту мысль, не такую уж радикальную, высказал в Тель эль-Хабсе Тен Кейр, во время своего пребывания в Лондоне. Квадратное красное лицо маленького бельгийца было лишено выражения; отвращение, которое он испытывал, наблюдая за работами в лабораториях, ему пришлось проглотить. А о том, что, перелетая через Дуврский пролив, он не выдержал и заплакал, увидев на плоту бессловесного башенного человека, люди из его окружения не упоминали. Высокомерные, принявшие жуткий облик человекосамцы и человекосамки из опытных лабораторий были, беседуя с Теном Кейром, безудержно откровенны. Объяснили, что время подлинного человечества еще только приближается; они сами, дескать, могут лишь предчувствовать, каким оно будет. С ужасом смотрел Тен Кейр, как шевелятся щупальца полипов, выходящие из их тел: неужели это и есть начало подлинного человечества?! О человеческих существах, живущих в нижних ярусах — горожанах и поселенцах, — господа предпочитали не говорить, а если и говорили, то с презрительно-сладострастным смешком. Тен Кейр хорошо представлял себе, на что способны эти гиганты. Когда-нибудь они начнут истреблять людей, как это делали полчища драконов. Он сказал вслух: существует опасность, что кто-то из них употребит средства, которыми располагает, во вред другим. Пусть они бросят взгляд на своих сограждан: люди отчасти бессмысленно буйствуют, а отчасти не знают, чем себя занять. Необходимо вмешаться. И предпринять что-то в духе старого учения о воде и ветре: упростить этих запутавшихся отчаявшихся созданий, уподобив их животным или растениям. Может быть, уменьшив их численность. Нужно попытаться прийти к более стойким формам человеческого бытия. К несложным живым существам, которые будут обеспечивать себя пропитанием, производить потомство и умирать, продлевая жизнь своей популяции на протяжении столетий, тысячелетий. От бремени индивидуального бытия, от страшного груза одухотворенности их нужно освободить.

Гиганты из Тель эль-Хабса рассмеялись. Мол, пусть сперва хорошо подумает, какую кашу он собирается заварить. Может, они и сами занялись бы — между делом — чем-то подобным, да только увлекательного тут мало… Тен Кейр, глубоко опечаленный и встревоженный, попытался пробиться к Делвилу. Тот никого к себе не подпускал. О Делвиле ходили жуткие слухи — о тех вещах, которыми он занимается. Целыми днями Тен Кейр со своими сопровождающими бродил по улицам этого погрузившегося в землю мерцающего Лондона. Попросил предоставить ему на несколько часов комнату в каком-нибудь доме. Там сидел один в темноте, плакал. Но из Лондона не уезжал. Продолжал бродить по городу со своими людьми. Они говорили, что он доведет себя до срыва, видели, как ему плохо. Но оторваться от Лондона он не мог. Трижды пытался Тен Кейр встретиться с первым сенатором. Чуть не на колени вставал перед Кураггарой, умоляя: пусть она обеспечит ему доступ к Делвилу, его старому другу. Та подивилась дикому поведению приезжего, но сделать ничего не смогла. Дважды уже побывал Тен Кейр в Верхнем городе, дважды опять спускался вниз, в шахты. Себе он говорил: «Я должен плакать. Должен плакать. Плакать гораздо больше. Как голубь, которого вот-вот обварят кипятком и ощиплют. Я хочу все видеть. Я это заслужил».

Однажды, обойдя в очередной раз рынки рабов, цирк, рабочие районы, лаборатории, Тен Кейр на западной границе города — там, где в пролом туннеля просыпалось немного земли — набрал горсть камешков. Сунул их в карман. Поднимаясь на лифте, с зажмуренными-закрытыми глазами, он сжал в руке хрустнувшие камешки, прошептал: «Хочу помнить».

Наверху сопровождающие, взглянув на него, подумали, что он опять пожелает вернуться в их временное пристанище. Однако Тен Кейр распорядился, чтобы его отвезли к морю. Свой летательный аппарат он бросил. И на маленьком судне поплыл через Дуврский пролив к берегам Фландрии. Черно-серыми были каменные осколки, которые он захватил с собой из западного района Лондона. Во время плаванья он часто со слезами рассматривал их, держа на ладони. И сжимал в кулаке, если ему казалось, что кто-то за ним наблюдает, а руку прятал в карман.

НА ШЕТЛАНДСКИХ И ФАРЕРСКИХ островах поселились участники Гренландско-Исландской экспедиции: последние, оставшиеся в живых. Сенаты опасались, еще во время этой экспедиции, что моряки поднимут против них бунт. Но те так и не появились, не предприняли никаких враждебных действий против градшафтов. Было известно, что они бежали от первобытных тварей на свой сборный пункт, Шетландские и Фарерские острова. Во время катастрофического нашествия животных и после, когда элита впала в состояние эйфории в связи с перемещением городов под землю, о моряках совершенно забыли. А когда вспомнили, решили, что пусть они приходят, пусть вступят в открытую борьбу. Но моряки не пришли.

То было сообщество молчаливых страдающих людей, укрывшихся на каменистых островах, где вечно ревут волны; жили эти отшельники за счет остатков экспедиционного провианта; кто-то из них, поодиночке или целыми группами, уже перебрался в гористую Шотландию. Как воплощение ужаса, от которого каменеют души, обрушились полчища первобытных тварей на западные градшафты. Когда на моряков, находившихся в зоне розового света, впервые напали эти жуткие твари, всё вокруг — соседние корабли, люди, деревяшки, металлическая обшивка судов — мгновенно изменилось, ощущение блаженства исчезло, и каждый, невзирая на свой страх, почувствовал: «Поделом нам. Наконец, наконец!» За время панического бегства кораблей, вскоре достигших зоны обычного дневного света, половина огромной эскадры погибла, сражаясь с животными. Те, что выжили, кое-как плыли дальше, с одной мыслью: «Теперь это позади. Мы спаслись». На каменистых островах они целыми днями валялись, стараясь ни о чем не думать, вдыхать запахи земли…