Вот они и заглядывали, привлеченные толпой и громкой, драматической музыкой, силясь разглядеть внутри хоть что-то.

Но не тут-то было: ведь даже зрители, попавшие к немцам после полуторачасового стояния (сегодня в Венеции особенно много народа, посетители стоят в очереди даже в японский павильон), не могли увидеть перформанс полностью.

Как только кто-то из актеров с совершенно особенной пластикой в духе изломанного contemporary dance начинал просачиваться на территорию, не защищенную от чужих, его тут же облепляли, не давая свободно двигаться, точно такие же, как я, – мухи, охочие до свежатинки.

Легко идентифицировать себя с идеализированными персонажами, приподнятыми над бытом и сжатыми до состояния иероглифов, обозначающих сразу веер понятий, гораздо сложнее задавать вопросы себе самому, ощутимо разделяясь на внешнего и внутреннего человека.

Как это достигается, вне внятной наррации? Созданием ситуаций и энергетических протуберанцев (в России этим искусством отлично владеют Кирилл Серебренников, Константин Богомолов и Борис Юхананов), электрическим натяжением незримого поля, внезапно бьющего по лбу.

Постдраматический театр живет и процветает: меньше слов, больше дела – эмоций, страстей, всяческих флуктуаций. Ребята импровизируют, вышивая по весьма простой канве, однако то, как они приватизируют ее, растворяясь в заранее заданных образах, делает их законченными сюжетными единицами.

Немцы воплощают не характеры, но типы или даже темпераменты, поведенческие модусы, мгновенно узнаваемые даже не головой, но именно телом – это оно откликается на предлагаемые обстоятельства, так как в отличие от театра я не сидел в кресле, но, подобно другим вуайерам, как ужаленный бегал вслед за исполнителями.

Да, они жили только друг другом, правда, при этом не забывая время от времени бросать недоуменные взгляды на многочисленных соглядатаев, образовавшихся рядом.

Именно это и разрушает «четвертую стену», намекая на то, что представление посвящено страстям не исполнителей, но тех, кто подглядывает за тщательно разыгрываемыми мизансценами.

Раз уж Венеция и биеннале максимально последовательно выражают «общество спектакля», создатели «Фауста» доводят ситуацию до логического завершения. Они отдают толпе на растерзание самые интимные и тонкие стороны человеческого существования.

Псы неслучайно контролируют очередь гомункулусов, созданных «обществом потребления», а теперь пытающихся получить порцию странного, почти извращенного удовольствия.

При этом выбирая еще, плакать, сочувствуя исполнителям, или отмораживаться в окончательно бесчувственные «болотные огни».

………………………...............

Стратегически начинать биеннальный вояж с «Фауста» было совершенно неверно, хотя иначе сделать было попросту невозможно: очередь все разрастается и прибывает, а показов перформанса осталось считанное количество – но после него вся громадная программа биеннале разделилась на шоу в немецком павильоне и все остальное.

Все прочее искусство было, может быть, и милым, иногда интересным, отчасти провокативным, но уже не первоочередным, необязательным и легко заменимым.

Подлинное произведение искусства всегда редко – современное искусство здесь не исключение. Наоборот, создать подлинный шедевр в рамках contemporary art’а гораздо сложнее, чем в устойчивых классических дискурса и жанрах. «Фауст», конечно, стоит всей остальной биеннале, но комплимент ли это для фестивального комитета?

На биеннале воля любого художника бодается с рассеянным вниманием зрителя, в зачет идет лишь то, что способно заставить забыть, где находишься, подчинившись идее очередного павильона. Или хотя бы конкретной выгородки с конкретным экспонатом.

Когда выставок (национальных, тематических, параллельных, дружественных) слишком много да еще чуть-чуть, частности уже не воспринимаются. В лучшем случае – принимаются к сведению. Поэтому видео и живопись идут плохо (они монотонны на фоне инсталляций, особенно интерактивных, и скульптур большого размера), а вот огромные объекты воспринимаются на ура даже в заторможенном состоянии.

А еще хорошо идет создание целой автономной среды, как у венгров, озабоченных футурологией (на входе всех встречает экран с головой говорящего Станислава Лема); китайцев, который раз декорирующихся особенностями своей идентичности на территории громадного павильона.

Израиль на весь второй этаж национальной экспозиции соорудил облачный танк, охраняющий иудейские земли, потрескавшиеся от жары.

………………………...............

Практически весь русский павильон выдержан в черно-белой гамме.

Встречает всех трехзальная инсталляция Гриши Брускина, составленная, как это у него принято, из отдельных белых фигур.

В первом зале трехглавый орел возвышается над толпой одинаковых человечков, идущих маршем, как на Красной площади. Во втором – фигуры побольше (все они будто бы пришли из предыдущих фантазийных алфавитов Брускина). Расставленные по стенам, небольшие скульптуры образуют что-то вроде мифологического пантеона, в центре которого лестница вниз.

Если сойти по ней, обнаруживаются пластиковые сталактиты группы Ресайкл, которые, если скачать программу и наводить телефон на объекты, станут обращаться в объемные изображения.

Из тоталитарной реальности страна, про которую рассказывает павильон, попадает в заресничное пространство голимой цифры. Черное не слаще белого, но иного вроде нам вообще не дано?

………………………...............

Впрочем, самые монументальные объекты (не считая здоровой белой лошади, выставленной рядом с кабриолетом из Македонии) у хозяев.

В итальянском павильоне Арсенала сооружен пластиковый лабиринт с ярангами-капсулами, как у Марио Мерца, в каждой из которых лежит по паре-другой марсианских (?) мумий.

Другой большой ангар заставляет в полной темноте подниматься по лестнице чуть ли не под самый потолок, откуда открывается панорама на странную, геометрически изощренную композицию.

Кто-то пытается сфотографировать ее со вспышкой, и тогда раздается окрик охранника. Вспышка категорически запрещена, она разрушает волшебство, так как при свете видно, что все смотрят на огромное зеркало, отражающее балочную систему шатровой крыши.

Такого тут много. Греки построили лабиринт. Грузины поставили на своей территории большой деревянный дом с верандой (если заглянуть в намеренно разбитое оконце, поймаешь аромат русской бани и большого веника), внутри которого, оммажем то ли Тарковскому, то ли Бродскому, накрапывает дождь.

Таких самоигральных жемчужин не так много (на прежних биеннале было на порядок больше), но они задают особый порядок, помогая мириться с экспонатами не пластики, но чтения – когда инсталляции состоят из картинок и текстов, схем и многочисленных вырезок, словно бы пытаясь заменить книгу.