Что услышал Валико от деда после того, как решётки были задвинуты и заперты, мне тоже было непонятно: таких слов я тогда ещё не знал… Но понял, что дед ругает Валико за то, что он, пьяница, забыл закрыть клетку, на что смотритель отвечал, что он ничего не забыл, что это, наверно, лев сам, когтем, сумел как-то открыть замок.

Но люди в ангаре, оправившись от шока, ему не верили и кричали на него, а Валико уверял, что лев такой добрый и старый, что не то что людей – мухи не обидит: вот недавно две крысы пришли к нему в клетку, а он от страха чуть на потолок не полез.

– Не верите – могу сейчас опять открыть, пусть он выйдет, пусть! – хорохорился Валико, а лев, уплетая добавку, посматривал на нас добрым жёлтым усталым глазом.

Когда всё успокоилось, дед спросил у Валико, какие заклинания он кричал, что лев его так послушался, на что Валико объяснил, что это были приказы на французском языке: «афи» – на место, «иси» – туда, «куше» – ложись – и что Жермен понимает только их, потому что львёнком попал в Тбилиси с каким-то французским цирком, заболел чумкой, и цирк решил оставить его в зоопарке, где его вылечили и посадили в клетку, где он с тех пор и сидит, понимая только эти три французские команды.

Дома обнаружилось, что у меня – мокрые трусы, но с тех пор меня неудержимо влечёт ко львам, тянет их гладить, таскать за гриву и говорить им на ухо тайные заветные слова:

– Афи!.. Иси!.. Куше!.. – хотя я этого никогда не делал наяву, а только во сне.

Психи

В нашем районе, в Сололаки, было трое психов.

Приближение безногой старухи Мариам на доске с роликами было слышно загодя по визгу колёс и по дикому мату, которым она крыла эту несносную жизнь. Говорили, что в юности она была очень красива, но попала под трамвай, и ей отрезало обе ноги. Этот человеческий обрубок с седыми космами, уставая грести по асфальту и потрясая колодками, зажатыми в сизых кулаках, застревал где-нибудь в луже и во пил на весь район:

– Будь проклята эта проклятая жизнь!.. Будь проклят этот проклятый Бог!.. Будь проклято всё это!..

Михо высовывался из ворот и сурово приказывал:

– Мариам, хватит, замолчи! Тут дети!

И это, как ни странно, действовало: старуха умолкала и, подозрительно поглядывая снизу вверх на Михоино брюхо, ворча по-собачьи, начинала уползать прочь.

– Кого она ругает?

– Больная, несчастная, помешанная! Ругается, Бога гневит!

– А почему её не берут в сумасшедший дом?

– Потому что жалеют – там она сразу умрёт, а тут живёт. Все жить хотят, – объяснял Михо.

Играя во дворе и слыша скрип доски и визг колёсиков, мы выбегали на улицу и, если не было старших, дразнили несчастную старуху, кидали в неё камушками, обливали из водяных пистолетов, а сосед, толстый мальчик по фамилии Мудис, даже подговаривал затащить её в подворотню и убить, но другие отвечали: «Жалко, зачем убивать?» – а он настаивал: просто так, посмотреть, где у неё ноги отрезаны, за неё ничего не будет, в тюрьму не поведут – она бездомная и никому не нужна.

Но мы не хотели никого убивать и часто даже помогали Мариам, толкая её в спину на подъёмах. И долго ещё в моих руках жило ощущение жалкой, мокрой от пота спины, напряжённых лопаток: когда мы толкали сумасшедшую в спину, она в отчаянии гребла колодками по асфальту и тихо проклинала всё на свете, гневя Бога, которого она уже раньше чем-то сильно рассердила.

Другой юродивый, Гижи-Кола, с серым бобриком волос, неизвестно кем подстригаемых, ходил по улицам с опущенной головой, позванивая ведром и собирая в него всё, что валялось на земле. Он заходил во дворы, клянчил мелочь. Ему бросали медь с балконов, он радостно совал монеты в рот и ни за что не выпускал их, а дети рассматривали содержимое его ведра, хотя взрослые и приказывали нам туда не совать свои носы. На наш взгляд, юродивый был не так уж и глуп. И то, что поблёскивало у него в ведре, казалось очень даже интересным и заманчивым. А на праздники он являлся во двор ещё и с мешком, куда собирал остатки еды и чёрствый хлеб.

– Хлеб – ослам! Вино – людям! – значительно пояснял он и жестами просил подаяние. – Суп буду варить для вас! С праздником!

Говорят, он сгорел под Новый год в своей лачуге под горой, заснув возле электроплитки, на которой после пожара нашли расплавленное ведро с болтами, железками, медной мелочью и обгорелыми обрывками тряпья – Гижи-Кола, видно, решил-таки сварить суп для всех нас…

Была ещё и третья тихая помешанная, Рипсимэ, жуткая бесшумная женщина в чёрном платье и рваных бальных туфельках. Лицо она белила школьным мелом, глаза раскрашивала чернилами и целыми днями неслышной походкой ходила по району с коробкой из-под туфель под мышкой, а вечером несла её хоронить в садик. Все знали, что она была балериной, у неё умер младенец и с тех пор она каждый день хоронит очередную пустую коробку-гроб в саду. А коробки ей выдают продавцы обувного магазина, если же не дают – то она тихо плачет у прилавка, размазывая чернила по меловым щекам.

– Жертва! – скорбно произносил всякий раз Михо, когда видел психов или слышал о каком-нибудь несчастье.

И как ни странно, это слово успокаивало: раз жертва – значит не напрасно, не впустую, значит так надо было. А кому жертва – тоже ясно: Богу, кому же ещё?.. А когда мы спрашивали, почему доброму Богу было надо, чтобы красавице Мариам отрезало ноги, Михо отвечал, что этого никто точно не знает, только один Бог, потому что, может быть, если бы Мариам не отрезало ноги, то она выпала бы из поезда и ей отрезало бы голову, и потерять ноги – лучше, чем голову.

И мы притихали, удивляясь Божьей прозорливости и щедрости – как это умный и добрый Бог так всё удачно подгадал!..

Общий язык

Во дворе отмечались дни рождения, именины, праздники, свадьбы и келехи-поминки. Котлы, тазы и мангал, ещё из прошлого века, стояли в общем сарае. Там же хранились картошка, лук и угли, тоже пополняемые сообща, в складчину. «Прокатные» раскладные столы и скамьи, когда-то забытые после чьей-то весёлой свадьбы, были свалены под навесом возле прачечной. За мясо всегда был