ребята. Не хотели по-хорошему — получите, как сумею. А я не Будда, простите. Не Будда!

Я Карсон Нейпир, человек вольный и грешный. Жизнь люблю так, что, когда ее отнимают, собою уже не владею!

Когда я разгонялся в сторону ворот Физиков, сзади послышался первый треск амторианских пистолетов. Ничего удивительного в этом не было, хотя от Дуаре, казалось, в кресле остались одни глаза, так смотрела она, так огромно смотрела! Ее пугали дикие звери, нобарганы, вонючие спиногрызы, ожившие покойники!

Но в нее никогда еще не стреляли люди, высокие разумом.

Передняя часть самолета приподнялась, шасси оторвалось от поля, прямо по курсу угадывались очертания громадных ворот.

Теперь только вверх! И как можно быстрее!

Я затаил дыхание.

Успеем ли мы набрать высоту, успеем ли? Легкий послушный аппарат в последний момент почти вертикально поднялся вверх. Мы прошли в каких-нибудь нескольких дюймах над высокою аркой ворот. Спасены мы, пропащие!

Эпилог

Огни Хавату, золотые, холодные, остались где-то внизу.

Я вел самолет к мерцающей полосе реки Смерти, для нас сделавшейся вроде путеводной реки жизни.

Беги, Карсон, беги не оглядываясь! Смотри только вперед, пока не увидишь края морского берега, и — прощай, страшный Нубол!

Дуаре потрясенно молчала.

Я чувствовал, как дрожит ее тело, прижавшееся ко мне. Опустил ладонь на ее маленькую руку — беззащитность такая и мягкость, покорность во всем.

— Ты дрожишь, детка? Все уже позади.

— Почему мы летим, Карсон? — медленно-медленно, с нарастающим ужасом спросила она. — Почему?

— По закону аэродинамики.

— Угу, — молвила она по-детски. А через пару минут, когда переварила, спросила иное: — Ради чего ты пошел на все эти жертвы? Тебе создали условия, живи. Ты нашел место, где тебя уважали. Но теперь ты уже никогда не сможешь возвратиться в Хавату.

— Ну почему же. Я полон оптимизма. Могу и вернуться, вот тебя довезу — и могу. И перспективки имеются. Арест, тюрьма, приговор суда и одиночная камера смертника…

— А Нальте? Ты уже никогда не сможешь увидеть любимую!

— Любимую? — я горестно рассмеялся. — Свою любимую я теперь буду видеть и в будни, и в праздники, ежедневно. Мыслю так.

— Не понимаю.

— Чего тут не понимать. Дура ты набитая, хоть и королевская дочь. Мы с Нальте для тебя такой чудесный спектакль разыграли, что слезы наворачивались на глаза! А ты б хоть один букет… Хоть бы разок в ладоши хлопнула, — буркнул я. И сказал, вынув душу из самого сердца и подав ее, как половинку символичного апельсина, даваемого, знаете, в моей Калифорнии на пороге церкви в известный момент: — Мне ведь не нужен никто, кроме тебя. Нальте с Эро Шаном пусть теперь уж без нас любят друг друга…

— Вы меня разыграли? — ахнула она так, что последний слог из милого ротика так и не выбрался, на язычке притоп. — Вы… вы…

— Я думал, это очевидно!

— Мне очевидно, что ты просто пакостник, Карсон! — выпалила Дуаре, едва не кинувшись с кулаками. Я отстранился, насколько позволил ремень. Благо и она привязана была, отмолотила в радиусе достижимости лишь подлокотник от моего кресла, тот свое получил — не пикнул. — Ты… ты…

— Детка, я никогда от тебя не скрывал, что о-очень далек от совершенства. Именно таким ты меня и полюбила. Давай по роли. Теперь твоя реплика. Скажи, что ты дочь тысячи джонгов, а не женщина. Что должна созидать, а не блаженствовать. Что у тебя творческие планы на ближайшую сотню лет, и мне в них нет места.

Вдруг она подняла ко мне, смуглая лилия, каштановые глазки, и в них что-то очень знакомо заблестело…

Мать честная! Какая ж она принцесса, она — плакса!

Подняла лицо и сказала так просто, будто попросила булку намазать маслом:

— Я люблю тебя, Карсон.

Упс-с! Я чуть было не потерял с таким трудом набранную высоту.

И теперь скажу вот что. Я много чего в жизни терял. Честь и достоинство, деньги, вещи, жилища, родину, женщин, автомобили и кошек.

Но никогда, клянусь, не испытывал такого неописуемого удовольствия, как от осознания этой потери, случись она. Ну потеряли — набрали. А тут же… Карсон Нейпир не поверил ушам.

— Ты дочь джонга, — напомнил я ей страшно серьезно. — Понимаю, нынче мы оба переволновались. Адреналин — струей. Такой момент все же… Не всякий день тебя приговаривают к смерти. И не всякий день ты ее мочишь, смертушку. Очнись, красавица. Ты — дочь короля. А я — простой человек. Человек не свой, но верный. Страшно крутой, я не спорю. Но по вашим социальным меркам — полное ничто. Не вашего круга я, детка. И мало того, еще и презираю этот ваш круг. Некрополь из чопорных физиономий, банковских счетов выше небоскребов, железных догм и столетних принципов существования.

— Я люблю тебя, Карсон.

— Тебе это кажется, — равнодушно ответил я. Кушали, знаем. Она меня любила до первой остановки, пока земля горела под ногами, нобарганы подбирались с вилками, трогали за горло покойники и высший суд обещал райские кущи, зачитывая приговор. Но напряжение спадало, и… — Это воздушная болтанка, уши закладывает, сглотни, все пройдет. Спустимся вниз — разлюбишь.

— Никогда я тебя не разлюблю. Всегда это знала. А в замке чертовом, у Скоура, поняла наверняка. И ждала тебя день за днем, ночь за ночью… две недели подряд… Люби меня, Карсон. Люби. Только люби, ничего больше не надо. Не отпускай от себя. Ни на шаг, ни на день. Никуда. Я согласна на все. На любое варварство. На дом возле дерева. И цепь…

— Дверную?

— Нет. Мне все равно.

— Олл коррект. Цепочку на ногу, да? Отлично. Я буду выгуливать тебя, как у нас дома выгуливают собачек или хорошеньких свинок на длинном поводке.

— Меня лучше на коротком.

— Хорошо. Пусть будет короткий. Дешевле. А как в отношении нашего папы? Думаешь, в таком аспекте он… хм, одобрит, если я вдруг возьму и предложу тебе заделаться миссис Нейпир? Что папа-то?

— Мне все равно. Возьми меня, Карсон.

— Я буду плохим мужем, детка. Ты же знаешь, у меня крыша наполовину свернута. Интересы на стороне — аэроплан вот… Приработков нет. Путешествия намечаются. Не во всякое такую, как ты, хлопотную девицу возьмешь. Полечу налегке. А в путешествиях, сама понимаешь, женщины разные могут встретиться. Разные ароматы.

— Ничего, ты возвратишься домой, отстираем…

— Угу. И это, значит, просчитала. Молодец. А кусаться? Кусаться ты, я полагаю, больше не будешь?

— Буду.

— Лягаться?

— Обязательно.

— То есть передо мною по-прежнему будет маячить перспектива, если что не так, от пинка этой ножки в коридор вылетать?

— Ты же летчик, — улыбнулась она