— Ну, что ж, с праздником, дорогие товарищи! — сказал, поднимая кружку, Азаров.

— Покорно благодарствуем…

— Факт. Кушайте на здоровье-Азаров выпил, но поперхнулся, услышав зазвучавший где-то поблизости заливисто-звонкий, как серебряный колокольчик, смех Любки Хаустовой.

Трактор вышел из хутора на рассвете. Над степью плыл зыбкий предутренний туман — предвестник грядущего погожего дня. И опять по скотопрогонному тракту растянулся вслед за трактором караван телег и казахских арб, всадников и пешеходов.

Все эти дни по хутору, по аулам и переселенческим отрубам бродили тревожные слухи. Говорили о том, что в пятницу, в канун праздника усекновения главы Иоанна Предтечи, в тот самый день, когда выйдет совхозный трактор на уборку хлебов «Интернационала», появится некое грозное небесное знамение с откровением, написанным на двунадесяти языках, которое будет понятно только наиболее прозорливым и богобоязненным людям.

В аулах ждали паломника из Мекки, который прикосновением перста должен сокрушить железную арбу сатаны и перед которым падут ниц все неверные люди, покинувшие аул Аксу и ушедшие в артель русских.

С глухим гулом валом валила за трактором толпа мужиков и баб, аульные аксакалы и джигиты. И Роман и Фешка вместе с совхозными ее спутниками — членами бригады соцпомощи: Иваном Чемасовым, Морькой Звонцовой, Катюшей Кичигиной и Уваром Канахи-ным,— приглядываясь к народу, видели, что не очень-то верили мужики и бабы россказням о грозном небесном знамении.

Наступательный рокот тракторного мотора слышен был поутру издалека. И снова вставшие на стремена джигиты разносили хабар — длинное ухо — по аулам.

И снова самые почетные старцы в роду, встречая гонцов, спрашивали вслед за ответным приветствием:

— Хабар бар, джигит?

— Бар хабар, аксакал. Из хутора русских вышла в степь железная арба шайтана. Она пошла, говорят, косить самовязкой пшеницу на пашне русско-казахской артели.

— И-ио! — слышались со всех сторон тревожно-удивленные гортанные возгласы жителей аулов.

— А еще говорят, что на помощь русско-казахской бедняцкой артели из совхоза приехали разные мастера и подмастерья. Они привезли с собой всякие машины и какой-то волшебный ящик, который показывает народу живые картины!

— И-ио! — звучали в ответ гортанные восклицания. Трактор шел по обочине широкой скотопрогонной

дороги. Впереди огромной толпы хуторских мужиков и баб, впереди ватаги ребятишек и степных всадников шли построившиеся в колонну комсомольцы — члены сельхозартели «Интернационал».

Вела трактор Фешка.

Мирон Викулыч и Филарет Нашатырь, примкнув к комсомольцам, все время ломали строй и путали шаг.

И Кенка, шагавший рядом со стариками, то и дело

покрикивал на них:

— В ногу, дядя Мирон! Не ломай, дядя Фита, шеренги!

Линка шла в передней колонне, между Романом и Уваром Канахиным. Запрокинув голову, она вместе с хором пела глубоко волнующие слова любимой комсомольской песни:

…Они ехали долго. В ночной тишине Глухо конские били копыта. Вдруг боец молодой вниз поник головой — Комсомольское сердце пробито!

Все ярче и ярче полыхала, подобно вешнему полевому пожару, утренняя заря. Все громче и громче звенела над степью комсомольская песня. Все пронзительнее звучали изумленные, тревожные и ликующие крики степных джигитов, гарцующих на конях вокруг трактора. И этот разноголосый, разноязыкий гул под аккомпанемент ритмичных ударов стального сердца машины был для Романа и Линки, для всех ребят артели той неповторимой, прекрасной музыкой, от которой замирало сердце и за плечами росли крылья!

Наконец трактор остановился около колхозных полей «Интернационала». Багровый шар солнца поднялся над степью. Было тихо.

Толпа хуторских мужиков и баб и ватага джигитов неподвижно застыли, запрудив межу, выжидательно насторожились. Все знали: близка решительная, волнующая минута.

В толпе перешептывались:

— Подожгут этой чертовой оказией хлеб — вот это

будет дело!

— Так им и надо…

— Прикуси, кума, язык — подслушать могут.

— Вполне. За такие разговоры теперь — в каталажку!

— А я што — кулачка?

— Не кулачка. Мужик твой кулак. А ты подкулачница…

— Типун тебе на язык, дура! Между тем Фешка, не заглушая мотора, остановила

трактор, подведя прицепленную к нему сноповязалку к самой кромке массива.

Увар Канахин, ловко взобравшись на самовяз, сел на беседку управления. Прямой и длинный, он казался теперь еще более смешным и неловким. Фешка суетилась около трактора, подтягивая ослабевший ремень вентилятора. Мирон Викулыч и Климушка, без нужды крутясь около самовяза, в десятый раз проверяли крепость полотен.

Со вчерашнего дня мучили Мирона Викулыча назойливые сомнения: вдруг трактор закапризничает и не пойдет? Вдруг самовяз окажется непригодным к работе? Не смог скрыть волнения и Роман. Заметив в толпе хуторян сгорбившегося, притворно скорбного и жалкого Епифана Окатова, Роман вновь ощутил приступ гнева к этому юродствующему, глубоко ненавистному человеку. Все смотрели на Фешку. В старенькой, выцветшей майке, в алой косынке, сбившейся на затылок, с потным, испачканным соляркой и пылью лицом, с обнаженными по локоть загорелыми руками, Фешка показалась Роману такой же волнующе-близкой и милой, какой была она для него два года тому назад.

Ревниво следя за каждым смелым ее движением, Роман проникся уверенностью, что все будет хорошо: трактор не может не пойти, если им будет управлять Фешка! Но как было не волноваться сейчас до предела возбужденному Роману, когда он видел перед собой громадное, без конца и края, поле высокой — в рост человека — густой, как дремучий лес, пшеницы, которую настала пора убирать! И Роман, приглядываясь к морю хлебов, к толпе насторожившихся мужиков, девок и баб, положительно не знал, что ему делать, как унять это неслыханное, непривычное душевное волнение…

Между тем Фешка, усевшись за руль, подала условный знак управляющему самовязом Увару Каиахину. Гулко зарокотав, трактор пополз вперед, а за ним поплыл, заработав крыльями, и самовяз. Толпа затихла.

На мгновение Роману показалось, что он даже услышал неровные и гулкие удары собственного сердца.Огромные хрупкие крылья самовяза, сделав несколько резких, сбивчивых, как бы нерешительных взмахов, вдруг затрепетали в ровном и четком ритме движения, пригибая отяжелевшие колосья к зубчатой раме… Мгновение, и из железной утробы самовяза на жниву упали первые перетянутые шпагатом снопы.

Климушка, сорвав с головы шапку, торопливо перекрестился, пробормотал слова молитвы. «Не благосло-вясь, без креста первого снопа на постать не клади!» — вспомнилась Климушке поучительная заповедь отца, когда вместе с ним не раз хаживал он в страдную пору по чужим постатям. И хотя страдовали они с отцом у чужих людей, хотя жали, вязали и складывали в крестцы тяжеловесные снопы чужого хлеба — все равно, как истые, природные хлеборобы, не отступали они от обычаев и, начиная страду, крестились с особым усердием и благолепием. И вот сейчас, пока творил Климушка молитву, пока изумленно и растерянно озирался он по сторонам, впереди выросло уже несколько сложенных крестцов, а трактор уходил все дальше и дальше вдоль массива, оставляя позади себя ровную полосу под гребенку срезанной стерни.