И таковы слухи,[26]что бродили по Руси – от избы к избе, от хутора до деревни, от села к городу. Яик, стекая в море Каспийское, Змием Горынычем обтекал русские границы. На другой стороне Яика начинались земли кочевников, стороживших путника, который зазевался, – тогда аркан на шею и погонят пустыней в Хиву – на базар. Яицкий городок – столица этого края – покрыт пылью суховеев, полит кровью в бунтах и мятежах. От комаров нет спасения: так и зудят, проклятые. Зато жили здесь сытно, а слава икры гурьевской на весь мир гремела. Губернаторы в Оренбурге давно привыкли, что на Яике всегда шумят и рубахи на себе рвут правдоискатели. Чуть что не так – сразу за саблю и выскакивают на крыльца домов с воплями:

– Опять мы, яицкие, пред богом да Петербургом виноваты! И когда-сь эта морока кончится? Даже подохнуть не дадут спокойно…

Весь 1772 год Яик отстаивал свои казачьи «вольности», из Оренбурга пушки катили, палили из них в толпу, убивали сотнями. Но казаки того не стерпели: генерала Траубенберга девки кольями побили, мужики саблями искололи и на кучу навоза кинули: валяйся! Потом судили меж собою: «Уж коли беда сделана, так бедой и накроемся». Казаки не верили, что Яик строго накажут, – уж сколько бунтов им простили! – и сейчас, как ни в чем не бывало, послали с Яика подарок в Оренбург – икру да рыбку губернатору тамошнему. Но губернатор «отдарился» посылкою генерала Фреймана с пушками и солдатами; эти войска разбили казаков.

Споры не утихали.

– Жаль, что государя Петра Федорыча запытали, – говорили казаки о самозванце Федоре Богомолове, – он бы нам кстати сейчас.

– Да ушел он из-под караула, за него другого замучили.

– А уж царь ли он был, казаки? – сомневались иные.

– Подлинно государь Петр Федорыч…

– Пусть бы он к нам шел, мы бы Москвой тряхнули!

Наступила осень, генерал Фрейман увел солдат, легко одетых, до теплых казарм в Оренбурге, а поздним вечером в городок Яицкий к дому Дениса Пьянова подъехал человек, назвавшись богатым купцом. Это был Емельян Пугачев… Стал он говорить, что о страданьях яицких наслышался.

– Коли стариков собирать станешь, так скажи им, что я не купец, а государь ваш – Петр Третий.

– Ежели так, – отвечал Пьянов, – так расскажи ж мне: где ты странствовал такой долгий срок?

Пугачев объяснил: «Ходил в Польше, в Цареграде, во Египте, а оттоль пришел к вам на Яик… испытал всякие веры, однако ж лучше вашей, господа яицкие казаки, не нашел». Пожив у Пьянова с недельку, Пугачев с Яика отъехал, обещая вскоре вернуться, а вера в живучесть Петра III окрепла. Но если бы Пугачев и пропал бесследно, казаки Яицкого войска все равно сыскали бы для себя другого «царя»:

– Оно вить нам все равно, – рассуждали промеж себя. – Царь он или не царь, лишь бы нам добре стало…

* * *

Пугачев воротился через год, но, боясь ехать в город, остановился на постоялом дворе у мужика по прозванию Еремина Курица, которому и сказал:

– Бог помог мне бежать, из острога-то ушел я…

Еремина Курица повел его в баню, сообщив, что Денис Пьянов от властей прячется, искали его тут за то, что стариков подговаривал к некрасовцам за Кубань бежать. Пугачев жаловался:

– Помоюсь вот в баньке, а рубашечки у меня нету.

– Ты мойся, рубашку я тебе свою дам…

«А как взошли в баню и он, Емелька, разделся, то увидел Еремина Курица на груди под титьками после бывших у него, Емельки, от болезни ран знаки и спросил ево, Емельку: „Што у тебя это такое на груди-та?“ – „А это знаки государские“. И Еремина Курица, услыша оное, сказал: „Хорошо, коли так…“

Вскоре среди казаков пошли на водопое лошадей потаенные разговоры:

– Явился к Ереминой Курице человек и спрашивал: какие-де у вас, казаки, обиды есть и налоги тяжкие? Какие беды командиры вам делают? Надо бы и нам, казаки, на хутор к Ереминой Курице ехать. Уж давно молва в городе идет, что он – государь.

– Да не государь, а простой казак с Дону.

– Так и што с того? Пущай место государя заступит…

Стали съезжаться на умет (постоялый двор), подале от глаз начальства. Иван Почиталин привез царю-батюшке бешмет, зипун, шапку, кушак да сапоги. «А как сели, то Караваев говорил ему, Емельке: „Ты называешь себя государем, а у государей бывают на теле царские знаки“, на что Пугачев, разодрав на себе рубаху, показывал белые пятна от фурункулов, нажитых во время осады Бендерской крепости, и говорил так: „На вот, коли вы не верите, что я государь, так смотрите – вот вам царский знак“. – „Теперь верим и за государя тебя признаем“…»

Пугачев велел Почиталину состоять секретарем при своей персоне.

– Ну-ка, Почиталин, ты уж напиши хорошенечко…

Почиталин, сочинив манифест, просил подписать, но «царь» грамоты не ведал и ловко от подписания отговорился:

– Как же я руку-то свою раскрою? Мне вить, детушки, до самой Москвы теперь ни писать, ни читать нельзя. Враги за моим царским подписом охотятся. А вы, детушки, слушайте все, что вам Почиталин читать будет.

В напряженной тишине звучали слова первого манифеста:

«И я, государь Петр Федорович, во всех винах прощаю и жаловаю вас: рякою с вершин и до усья и землею, и травами, и денижным жалованьям, и свиньцом, и порахам, и хлебным провиянтом. Я, велики государь амператор, жалую вас…»

Тут все дружно заговорили:

– Ох, горазд Почиталин писать…

На хутор съезжались верховые казаки, слушали манифест. Угождая старообрядцам, Пугачев обещал, что старую дониконианскую веру распространит на всю Русь-матушку, всех русских людей заставит носить бороды. Потом казаки давали клятву служить ему охотно и верно, вздымали над собой двуперстие.

Самого лучшего коня подвели к Пугачеву.

– С богом! – призвал он казаков в дорогу.

На знаменах были раскольничьи кресты, ветер развевал знамя Голштинии – знамя императора Петра III.

Так просто все начиналось…

Потом приехал некто богатырь. Сей богатырь по заслугам своим и по всегдашней ласке прелестен был… мы письмецом сюда призвали неприметно его, однако же с таким внутренним намерением, чтобы не вовсе слепо по приезде его поступать, но разобрать, есть ли в нем склонность?

Екатерина II. Чистосердечная исповедь

Турки часто сдавались в плен, дезертиры гурьбой сбегались в лагери русской армии; они признавались, что лучше быть пленными на чужбине, нежели казнимыми на родине, – даже захолустные провинции России стали заселяться османами, и многие остались тут навсегда, сделавшись кузнецами и шорниками, банщиками и конюхами, переженились, народили детей, стали писаться православными… Время, великий безжалостный жернов, все перемалывает!