– Я искренне любил Репина, – говорил Корней Иванович, – потому так часто его и вспоминаю. Меня связывала с ним давняя дружба, и ее не могла прервать даже советско-финская граница: Репин в последние годы жизни находился в Финляндии. Я много раз бывал в знаменитых Пенатах, хорошо знал не только Илью Ефимовича, но и его семью и всех близких.

Корней Иванович умел через рассказы о семье, о личной жизни человека показать его общественное лицо, значение его дела для страны и для народа.

– Репин работал неистово, – говорил рассказчик, – он целиком отдавался своему любимому делу. Случалось, что он как бы пытался отойти от реалистической линии в живописи, но каждый раз возвращался «на круги своя». Сразу ту работу, которая была с какими-то «завихрениями», он отставлял и принимался за новую картину, которая соответствовала основному, реалистическому направлению его живописи. Так что этого направления он придерживался всю жизнь.

Для любого творческого человека важны его отношения в семье, а также личная жизнь. Отчасти в этой связи, отчасти вне этого Корней Иванович отмечал негативную роль, которую сыграла в жизни великого живописца его вторая жена.

– Она в общем была женщиной образованной и культурной, – рассказывал он, – но предельно фанатичной. Более того, она умела навязывать великому художнику свой, особый повседневный образ жизни, Репин был человеком не очень крепкого здоровья, и, конечно, ему следовало получше питаться. Она же насаждала какие-то нелепые вегетарианские вкусы, или, как шутили его знакомые, заставляла питаться травой.

– Направляюсь я как-то к нему, – сказал Чуковский, – встречает меня один из местных жителей и говорит: «А вы опять идете к этому художнику, который сено ест?»

– Что же, он так и не мог отказаться от рецептов ее кухни? – спросил я.

– Выходит, не мог. Хотя эти новшества жены-фанатички, рассуждали многие знакомые, к добру не приведут. А когда он ушел из жизни, то все в какой-то степени осуждали ее. Так и не смогла она остаться в тех местах, где жила до этого рядом с Репиным, уехала в Швейцарию. Там и умерла.

Он сделал весьма выразительную паузу, а потом продолжил:

– Должен вам сказать, что я сам был жертвой застолий, которые она организовывала. Гости, попавшие за такой стол, предпочитали после ее обеда уходить подкрепиться к соседям или в ближайшую закусочную. Но хочу обратить ваше внимание на одно обстоятельство: фанатичка-вегетарианки имела характер и в некоторых отношениях воздействовала на Репина весьма положительно, но, к сожалению, об этом люди знали мало, больше упрекали ее за нелепые эксперименты.

Из рассказов Чуковского о Луначарском главным, пожалуй, было то, что я уже неоднократно слышал от других, – умение Луначарского выступать с лекциями. То, что он был прекрасным оратором, знали все. Представляя Луначарского в самом положительном свете, восторженно отзываясь о нем, Корней Иванович дал ему такую характеристику:

– Я восхищался способностью наркома выступать с лекциями на любую тему, в любое время, перед любой аудиторией.

Он рассказывал, что не раз сопровождал наркома с целью специально послушать его лекции. И каждый раз все, кто находился в аудитории, приходили в восторг от того, как излагалась тема.

Известно, что в 1933 году Анатолий Васильевич Луначарский был назначен полпредом в Испанию. Он отправился туда со своей дипломатической миссией, уже пересек границу Франции, но в Париже заболел и по совету врачей поехал в маленький курортный городок на юге Франции – Ментону. Там он и скончался, так и не попав в Мадрид.

Были у меня беседы с Чуковским и о других людях. Корней Иванович – человек обширных знаний в области искусства и литературы, знаток творчества крупных наших деятелей. Он не просто рассказывал о них, но наслаждался тем, что его слушают, пусть даже эта аудитория состоит всего лишь из одного человека.

Однажды во время прогулки он рассказал мне немного о себе. Он глядел на себя как бы со стороны и потому получалось, что говорил о себе с неким откровенным юмором.

– Нас было два брата, – рассказывал он, – и оба хотели учиться. Для этого приехали в Одессу, пожелали поступить в гимназию, но нас не приняли. Сказали, подготовка слабовата. Не возвращаться же в свой маленький городишко – как-то стыдно было. Вот и решили: снимем комнату, найдем работу и будем готовиться к поступлению на будущий год. Так и сделали. Пошли работать грузчиками в порт, зарабатывали. На жизнь хватало. А по вечерам занимались. Так за зиму и подготовились. И на будущий год поступили. Когда прошел курс наук, тогда я почувствовал, что мое призвание – это слово. Стал работать в газете. Так оформился мой путь литератора.

– Ваш путь в какой-то степени похож на путь Горького в литературе, – заметил я.

Как бы в ответ на эту реплику он поделился своими впечатлениями от общения с Горьким.

– Алексея Максимовича я очень хорошо знал, – оживился Корней Иванович. – Он обладал необычайной способностью поддерживать контакты, в том числе профессиональные, с самым широким кругом советских писателей, включая и начинающих. Горький не любил восторженных отзывов по своему адресу, тем более, если они делались в его присутствии. А тот, кто допускал такую вольность, всегда попадал в неловкое положение, потому что Алексей Максимович не упускал случая прочитать ему корректную, но выразительную нотацию.

По рассказам о Горьком можно было понять, что Чуковский считает его своим кумиром. Казалось, что он о нем может говорить без конца. Но в то же время я заметил, что, говоря о Горьком, он, в отличие от высказываний о Репине, не упоминал о физическом состоянии этого человека. Поэтому я спросил:

– А что вы знали о состоянии здоровья Горького?

Он сказал:

– Горький давно страдал серьезным недугом. Болезнь была связана с легкими. Поэтому он часто выезжал за пределы Москвы, в частности, по предписанию врачей, в Крым, в район Фороса.

Чуковский знал Горького с дореволюционных времен и неизменно им восторгался.

– Этот человек, – утверждал он, – самозабвенно отдавал себя литературе. У него случались проявления влюбленности только в трех случаях: когда он начинал говорить о детях, замечательных людях и книгах.

Он замолкал, мы делали несколько шагов по дорожке парка, и снова, вспоминая Горького, увлеченно говорил:

– А как он помогал литераторам! Он их пестовал, как садовник – цветы. Помню, Алексей Максимович в последний год жизни, уже тяжелобольной, прислал мне длинное письмо, в котором давал ценнейшие советы, как мне надо писать книгу для школьников. Я, не зная, что он так болен, обратился к нему за советом. А он из своего и без того ограниченного времени уделил мне немало, чтобы написать ответ. И к тому же предложил свои личные деньги, чтобы я год-два мог спокойно заниматься книгой и при этом не нуждаться материально. Удивительнейший был человек!

Затем Корней Иванович обобщил свое мнение:

– Подобное письмо для Горького вовсе не считалось исключением. Наоборот, его можно объявить правилом. Кто бы из литераторов к нему ни обращался, всегда мог рассчитывать на совет и участие. Таким вот простым и обязательным в ответах на письма был этот маршал советской литературы.