теперь, вероятно, говорил себе: Но почему я? Почему? За что? Что я такого сделал в своей жизни? Он упорно пробирался все дальше, потом остановился и начал говорить, как только он открыл рот, рев сразу же прекратился:

— Ваша честь… Если суд позволит…

— Кто это? — спросил судья.

— Меня зовут Фрэнсис Риттенмейер, — сказал он. Снова поднялся рев, снова застучал молоток, теперь закричал и сам судья, пресекая рев:

— Порядок! Порядок! Еще раз, и я прикажу очистить зал! Разоружите этого человека!

— Я не вооружен, — сказал Риттенмейер. — Я только хочу… — Но на него уже набросились бейлиф и двое других, — отутюженные серые рукава заломлены назад, — они прощупали его карманы и бока.

— Он не вооружен, ваша честь, — сказал бейлиф. Судья повернулся к окружному прокурору, он дрожал, складный, аккуратный человек, к тому же слишком старый для всего этого.

— Что это за клоунада, мистер Гоуэр?

— Я не знаю, ваша честь. Я не…

— Вы не вызывали его?

— Не считал это необходимым. Из соображений его…

— Если суд позволит, — сказал Риттенмейер, — я хочу сделать… — Судья поднял руку; Риттенмейер замолчал. Он стоял неподвижно, его лицо было спокойным и чем-то напоминало резное лицо статуи на готических соборах, в блеклых глазах было что-то от пустых глаз мраморных истуканов. Судья уставился на окружного прокурора. Его (окружного прокурора) лицо было теперь лицом настоящего юриста, абсолютная собранность, абсолютное внимание, а под этим лицом быстро сменяли одна другую тайные мысли.

Судья посмотрел на молодого полного юриста, посмотрел жестко. Потом перевел взгляд на Риттенмейера.

— Это дело закрыто, — сказал он. — Но если тем не менее вы хотите сделать заявление, то я вам разрешаю. — Теперь вообще не раздалось ни единого звука, даже дыхания, которое мог бы услышать Уилбурн, кроме его собственного и молодого адвоката рядом с ним, а Риттенмейер направился к свидетельскому месту.

— Дело закрыто, — сказал судья. — Обвиняемый ждет приговора. Сделайте ваше заявление оттуда. — Риттенмейер остановился. Он не смотрел на судью, он не смотрел ни на кого, его лицо было спокойным, непроницаемым, безумным.

— Я хочу сделать оправдательное заявление, — сказал он. Мгновение судья оставался неподвижным, молоток, словно сабля, был все еще зажат в его кулаке, потом он медленно наклонился вперед, вперив взгляд в Риттенмейера, и тут Уилбурн услышал, как это началось — длинный протяжный вдох, в зале начало копиться изумление и недоумение.

— Что вы хотите? — спросил судья. — Что? Какое заявление? Для этого человека? Человека, который по собственной воле и преднамеренно сделал вашей жене операцию, которая, как он знал, может привести к ее смерти и которая привела к ее смерти? — И теперь все взорвалось ревом, волнообразным, с новой силой; он слышал в этом реве и стук ног по полу, и отдельные резкие выкрики; судебные чиновники ринулись в эту волну, точно футбольная команда; водоворот ярости и суматохи вокруг спокойного, неподвижного, безумного лица над отутюженным, отлично скроенным плащом: «Повесить их! Обоих!» «Посадите их в одну камеру. Пусть теперь этот сукин сын потыркает в него ножичком!» — рев висел над топотом и воплями, потом стал замирать, но не прекратился, а приглушенно отдавался какое-то время за закрытыми дверями, затем снова набрал высоту с улицы; судья стоял, опершись руками о судейский стол, по-прежнему сжимая молоток, его голова подергивалась и тряслась, теперь это и в самом деле была голова старика. Потом он медленно опустился на стул. Но голос его был вполне спокоен, холоден:

— Обеспечьте этому человеку защиту при выезде из города. Пусть он уезжает немедленно.

— Не думаю, что ему сейчас стоит покидать здание суда, судья, — сказал бейлиф. — Вы послушайте их. — Но никому теперь не нужно было слушать, слышать это, уже утратившее истеричность, просто взбешенное и разгневанное. — Сумасшедших они не вешают, сумасшедших они смолой и перьями. Но все равно…

— Ладно, — сказал судья. — Отведите его в мою камеру. Пусть сидит там, пока не стемнеет. А потом вывезите его из города. Господа присяжные, вы должны признать обвиняемого виновным в предъявленном обвинении и вынести в соответствии с этим свой вердикт, который подразумевает каторжные работы в тюрьме Парчмана на срок не менее пятидесяти лет. Вы можете удалиться на совещание.

— Пожалуй, в этом нет нужды, судья, — сказал старшина присяжных. — Пожалуй, мы все… — Судья повернулся к нему и обрушился на него с немощной и дрожащей стариковской яростью:

— Нет, вы проведете совещание! Или вы хотите, чтобы вас арестовали за неуважение к суду? — Они отсутствовали меньше двух минут, бейлиф едва успел закрыть за ними дверь, как тут же пришлось снова открывать ее. С улицы по-прежнему несся шум, то набирая силу, то затихая.

В тот день тоже шел дождь, яркий серебряный занавес обрушился из ниоткуда, еще прежде, чем небо затянуло тучами, как бездомный бродяга и с жеребячьей прытью понесся он в никуда, а потом тридцать минут спустя с шумом вернулся обратно, яркий и безобидный, вернулся по собственным просыхающим следам. Но когда, вскоре после наступления темноты, его вернули в его камеру, небо было ясным и бесцветным над последней зеленью сумерек, вставшей аркой над ночной звездой, пальма тихонько приборматывала под решеткой, а прутья все еще были холодны в его руках, хотя вода — дождь — давно испарилась. Итак, он понял, что имел в виду Риттенмейер. И теперь он понял почему. Он снова услышал шаги двух пар ног, но не отвернулся от окна, пока дверь не открылась, потом закрылась и лязгнул засов, вошел Риттенмейер и замер на секунду, глядя на него. Потом Риттенмейер вытащил что-то из кармана и пересек камеру, протянув к нему руку. — Возьмите, — сказал он. В руке у него была маленькая коробочка из-под лекарства, без этикетки. В ней лежала всего одна белая таблетка. Мгновение Уилбурн с недоумением смотрел на нее, но только мгновение. Потом он тихо сказал:

— Цианид.

— Да, — сказал Риттенмейер. Он повернулся, собираясь уйти, — спокойное лицо, безумное и сосредоточенное, лицо человека, который всегда был прав и не нашел в этом мира.

— Но я не… — проговорил Уилбурн. — Как может моя смерть помочь… — Но тут ему показалось, что он понял. Он сказал: — Постойте. — Риттенмейер дошел до двери и положил на нее руку. И все же он помедлил и оглянулся. — Это все оттого, что у меня мозги заржавели. Я теперь плохо соображаю. Медленно. — Тот смотрел на него в ожидании. — Благодарю вас. Я вам очень признателен. Жаль, что я не могу сделать того же для вас. — И тогда Риттенмейер стукнул один раз в дверь и снова оглянулся на Уилбурна — сосредоточенное и правое лицо