– Итак, вы узрели Луну! Итак, вы узрели Джорджа – тестикулы Бога, левую-правую, что, отягощенные бременем завтра, прорвали завесу и нагими болтались над нами? Что же нынче явилось нам в небесах? Божественная утроба, наизнанку ударом вывернутая и горящая кровью Ее, словно лишь мгновением раньше Она выбросила яйцеклетку Земли и ее полярное тело, что мы так надменно из сингулярности вычеркнули? Кто есть Бог – свиноматка, что сжирает Свое потомство и страдает изжогой потом? Кто есть Бог – Уроборос, аспид, что подавился Своим хвостом? Или Бог – категориально-понятийная ошибка, подобно сознанию Райла[37], материальный процесс, каковой вселенная реализует, допускает или себе причиняет по необходимости либо случайно, неведомо почему, и нам никогда не постичь причин? Бытие есть функция времени, да, Мартин?[38] Хорошо, и к чему мы сейчас приходим? «Сейчас», думаю я, довольно фальшиво, ибо это всего лишь дыра, дырочка, и на краю нам дозволено примоститься на миг, лицезреть этот поток грядущего, ужасный для всех нас, трагичный для кое-кого из нас, что утекает со свистом и громоздится бедняцким кладби́щем минувшего. Очень глубоким, о да; и иссохшим. И пыльным. И костями утыканным, как волчьи ямы. Что это нынче явилось нам в небесах – жгучее сердце? Или всего лишь капля того, что жгло, выдавленная из космического брюха – к великому его облегчению! Может, у нас на глазах наше солнце, кувыркаясь, умчалось подальше отсюда; а нам теперь остается лишь день за днем холодеть и стареть – хорошо бы с достоинством. Сколько длился сей свет? Ах, мои бедные, больные, обреченные и в скором будущем уничтоженные дети, спросите лучше, сколько продлится тьма, что пришла за ним!

За вычетом тех тридцати-сорока, кто сгрудился вокруг пасторского возвышения, толпа, заметил Шкет, была не очень-то тиха и не особо внимала. Люди бродили, болтали; вот где-то зародился смех и заглушил слова. Несколько человек, подальше ото всех и друг от друга, спали в вышине на темном балконе темными же пятнами среди бурых деревянных кресел. Кто-то прошел вдоль перил, осматривая прожекторы; ни один прожектор, похоже, не работал. Толстый, лысый, терракотовый и в комбинезоне с нагрудником на голое тело, этот кто-то выпрямился, локтем отер лоб и двинулся к следующему мертвому прожектору.

По стенам – высокие зарешеченные окна. Взгляд Шкета остановился на дверях, и тут по залу пробежали шестеро немолодых мужчин и женщин: одна женщина опрокинула статую, один мужчина поймал и подпирал с натугой, пока не отвалилось гипсовое крыло. Пол засыпало гипсом. Остальные столпились – посмеяться, повыкрикивать советы.

Позади них пастор Тейлор взмахнула руками, пригнула и запрокинула голову, своей риторикой поливая пыльный пол, тенистый потолок; но сквозь болтовню и смех прорвалось лишь слово-другое.

Группка распалась вкруг солнышка белых следов: сквозь толпу двигался Джордж Харрисон.

Одна рука за шею обнимала желтоволосую пухлую розовую женщину, другая, за талию, – костлявую загорелую девицу с кирпичной афро и веснушками. (Девицу Шкет видел – в церкви, с белокурым мексиканцем, что кинулся к нему на улице сколько утр спустя, сколько утр назад?) Джордж заметил Шкета, резко вильнул и окликнул:

– Эй, собрался, значит, сюда, а? Ебёнть! – Рукава закатаны на бицепсах цвета кофе французской обжарки. – Ну ты выбрал денек. Прям посередь суперночи. Суперночь на дворе, а? – и закивал, подзадоривая людей, проходивших в десяти ярдах поодаль. – Поперву, сука, супердень, суперсолнце на супернебо полезло. Эй?.. – Он отпустил талию костлявой. Между полами ее спортивной куртки блестела цепочная нить. – Что там у тебя? Покажи-ка. – Его черные пальцы (розовые ногти с желтыми ятаганами) цапнули оптическую цепь. – Я смотрю, кто ходит в набеги, все такое носят. Он… – Джордж кивнул на Шкета. – Кого ни возьми, у всех есть. Дай-ка мне. Тоже буду хиппи, стану бусики носить.

– Ой-й! – посетовала она. – Джордж!

– Ты мне дай эту, а сама еще добудешь, ну?

– Нет, милый. – Она вынула цепочку у него из пальцев. – Тебе это нельзя.

– Это почему еще?

– Потому что нельзя.

– Ты же знаешь, где их берут. Дай мне эту, а сама себе…

– Нельзя, милый. – Она снова плечом втиснулась ему под мышку. – Ты скажи, чего еще хочешь, и я тебе мигом дам, ладно?

– Так я хочу вот это!

– Ой, ну Джордж. – Она прижалась к нему теснее – и прячась от его взгляда.

– Ладно, но ты у меня смотри. Может, мне щас и не досталось, зато потом достанется точняк, – заржал Харрисон.

Костлявая улыбнулась, но поднесла хрупкую ладошку туда, где из-под кожи выпирали ребра и грудина, прикрыла цепь.

– Что тут у вас? – спросил Шкет. Книжки вдавили призму в левую ягодицу. Неудобно; он поерзал. Призма царапалась. – В смысле, что все тут делают? А проповедница?..

– Надо же проповеднице где-то проповедовать!

– Да, она сегодня гонит и гонит, – сказала костлявая. – Вообще без тормозов.

– У меня тут дом, – веско кивнул Джордж. – Друзей полно, ага? И тебе тоже добро пожаловать. Приходи, когда охота. Я внизу квартирую. Наверху народ кой-чего подправил. А тут у нас, типа, для общего сбора зал. Проповедница – она, кароч, рассудила, что после сегодняшнего в церковь все не влезут. Ну и мы ей сказали: валяй к нам, откроем общий зал. Повесь объяву: мол, заходи, кто хочет.

– Очень любезно, по-моему, – сказала Пухло-Розовая; за три недели погрузки дынь на границе Джорджии Шкет научился распознавать в таком акценте равнины Южной Алабамы. – Она же вечно толкует про Джорджа, всем про него рассказывает. Джордж, я считаю, молодец, что зазвал ее рассказывать сюда.

– Как-то мне сомнительно, что эти вот люди не влезли бы в часовню, – заметила костлявая.

– У нас там бар, – блондинка ткнула пальцем, – сходите выпить, ребят. Проповедницу послушаете. Джорджу главное, чтоб все чувствовали себя как дома.

– Ебёнть, – сказал Джордж. Потом засмеялся.

Флинт тоже засмеялся; блондинка вроде осталась довольна, двумя пальцами повозила под цветастым хлопком лифа, улыбнулась.

– Надо ж проповеднице где-то проповедовать, – повторил Джордж. Кивнул, опять отпустил талию костлявой.

– Кто живет в этом городе? – воспользовался затишьем голос пастора Эми. – Логикам здесь раздолье! – (Джордж обернулся послушать. Костлявая и Флинт тоже.) – Рассеки здесь пространство различьем, отметиной, символом – и оно не истечет на тебя кровью. Нам потребно не счисление формы, но аналитика внимания, что вылепит форму в индифферентной и недифференцированной плероме. Нет, Че, нет, Фанон[39], вы недотягиваете до ниггеров! Узрите… – Она опять взметнула кулак. Под ним всплеснул черный рукав. – У меня тут горстка монад. Услышьте – они болбочут и судачат как заведенные, точно восьмиоперационные логические элементы, что взывают к порядку в случайной сети…