С Варшавы на Ил-4 шел на одном моторе. Я шел осветителем. Повесили нам десять САБов. Я штурману говорю: «Давай 500-ку подвесим на внешнюю подвеску. Выйдем пораньше, бросим по цели бомбу, развернемся на 180 и САБы». Так и сделали. Бомбу бросили, я развернулся на 180, и тут один мотор – бабах, фыр-фыр и встал. Сбросил САБы. Пошел домой на одном моторе. Прилетели, покушали, спать. Что-то не спится. Дай, думаю, схожу на аэродром, посмотрю, что там с мотором. Подхожу к самолету – что-то много народа собралось. Инженер-полковник корпуса идет ко мне навстречу. И за руку меня хватает: «Ну, ты спасся! Еще бы 2–3 минуты, и второй мотор бы сдох! Фильтр стружкой забит! Какой режим был?» – «С нагрузкой. Но до самой посадки никаких признаков отказа не было». – «Еще бы побольше стружки набилось, и все». Оказалось, что у того мотора, что отказал, были какие-то проблемы с головкой блока цилиндров.

Под конец войны нужно было облетать новый самолет, только с завода. Командир полка Брусницын должен был на нем на задание лететь, а был какой-то концерт, и он попросил меня облетать. Я полетел в зону с подвесными бачками. Минут 30 проработали моторы нормально, и вдруг падает давление бензина у одного двигателя, а затем и у другого. Я потянул на аэродром… вообще-то нужно было не на свой аэродром тянуть, а на площадку недалеко от Монино. Туда бы я сел, в конце концов, на живот. А тут… нормально шел, а потом чуть скорость потерял, и он начал сыпаться. Деваться некуда – внизу лес прошел по макушкам. Нос, где сидел штурман и техник, разбило. А дальше поляна, а на ней пни. На эту полянку плашмя… Самолет загорелся. Штурмана и техника выбросило в разбитый «нос». Я не помню, как выполз из кабины… вылез. Помню, что на губах у меня была пена. Кричу: «Вылезайте быстрее! Сейчас взорвется!» Пламя в кабине. Глаза закрыл. Смотрю, штурман поднимает техника за парашют и тянет… оттащил от самолета. Стрелка с радистом нет. В нижний люк не полезли, дескать, к земле прижат, верхний люк оказался запломбированным – сунулись, а пломбы не сорвут. Собрались помирать, обнялись – и в это время взрыв. Или кислородные баллоны взорвались, или колеса могли разорваться, факт тот, что разорвало борт, и они вылезли. У радиста черные волосы были, вылез оттуда – волосы стали белые: поседел. Тут подъехала «Скорая помощь» с ПВО Московского округа. Забрали нас в санчасть, намазали мазью, а потом привезли в нашу санчасть. Там спрашивают: «Чем вас намазали?» Откуда я знаю? Они давай смывать и мазать марганцовкой. Ресниц не было, глаза открыть не могу…

– Из тех целей, на которые вы летали, у кого была самая сильная ПВО?

– Где как… В Минске стоял один прожектор, мы его называли «старшина». У него луч здоровый, широкий, на вершине даже раздваивался, как ласточкин хвост. Как «старшина» загорится, значит, кто-то попался.

– Перед боевыми вылетами провозили в прожекторах? Ведь в прожекторах можно потерять ориентировку и свалиться…

– Во время войны – нет. Главное, на него не смотреть. Только на приборы – и уходи. У нас один экипаж так и погиб в прожекторах, причем над своей территорией. Поначалу взлетали на стартовые костры – вначале полосы два и в конце два. Потом стали ставить слабенький прожектор. Один экипаж все время жаловался, что им он мешает, слепит. Летали тогда под Сталинград, где-то в районе Борисоглебска другие экипажи видели, как его поймали наши прожектора и он упал. Видимо, потерял пространственную ориентировку. Помню, несколько раз летали на Будапешт. Все шло как обычно, а тут километров за сто включились прожектора, которые стояли как бы полосой. Не отвернешь – горючки в обрез… Я сразу прикинул, что пришли истребители и будут ловить тех, кто пойдет в обход на фоне прожекторов. Говорю: «Пойдем напрямую, не будем обходить». Только зашел в это поле – справа самолет горит, один, второй, третий – это те, кто пошел обходить. Вот тут сбили Ивана Васильевича Новикова. Он потом комэском был, а я у него заместителем. Штурман на третьи сутки попал к чехословацким партизанам в Карпатах. А Новиков только на 13-е! Питался только тем, что найдет. Рассказывал, что последние трое суток пистолет в руке держал – не было сил вытащить его из кобуры. Я отбомбился, развернулся и опять полетел через прожектора.

– Вы летали осветителем, а разведчиком погоды приходилось летать?

– Приходилось. На разведку погоды ходили днем, как правило, до линии фронта. Один раз меня загнали за линию фронта. Обычно начальник штаба дивизии следит за разведчиком погоды и работает с ним. А он отошел, оставив вместо себя дежурного. Тот мне: «Дать погоду в Унече». Я снизился. В районе линии фронта облачность 800 метров и небольшой дождь. Над Унечей ясно. Развернулся, идем обратно, штурману говорю: «Смотри, чтобы на Сещу не попали! А то истребители сожрут!» А тут зенитный огонь, мы тикать! Ушли…

– Дневные вылеты, кроме разведки погоды, были с бомбометанием?

– В сумерках бомбили Данцинг под прикрытием истребителей. И один вылет под Сталинградом 19 ноября 1942 года. Тут без истребительного прикрытия. Да, и на Кенигсберг… Это уже на Б-25. Запускаем мотор, давления масла нет, пока давление масла отрегулировали, минут 20 прошло. Думаю: «Полечу, догоню». Конечно, не догнал. Вышел на цель один. Подхожу к цели – бьет зенитка. Потом прекратила. Я бомбы сбросил, только развернулся – как дали! Стрелки обычно говорят: «Где разрывы?» Говорили, говорили и замолчали. Думаю: «Побило их, что ли?!» Нет, живые – испугались.

– Сколько брали на Ил-4 бомбовой нагрузки?

– Когда как. На дальние цели – десять соток. А бывало полторы тонны брали. Я максимально брал 1750 килограмм: десять соток в бомболюках и три по 250 на внешней подвеске.

– Бывало такое, что летали не полным экипажем?

– Нет. Такого не было.

– Радист, насколько я знаю, должен давать телеграмму, когда отбомбились. Всегда давал?

– Да. Но другой раз сразу не дает, он же с пулеметом, нижний пулемет за радистом.

Отбомбились и уходим на своей высоте до линии фронта, а потом уже снижаемся. Скорость побольше и побезопаснее наверху. Зенитка не так точно бьет, и истребителям найти нас на высоте труднее.

– Какое было максимальное количество вылетов за ночь?

– Когда началась Курская битва, в первую ночь мой экипаж сделал три вылета. Ночи-то короткие были. В одну сторону 1 час 20 минут. Туда и обратно – порядка двух с половиной часов. Один раз попал… Может, на полевой аэродром выскочил… Не знаю. Высота 2000 метров была, как зенитка врежет! И крупнокалиберная, и «эрликоны». Как я вывернулся?! Прямо ужас!

По два вылета часто делали. Даже Хельсинки бомбили два раза в ночь в начале 1944 года. Страшно… внизу вода. Даже если выпрыгнешь, то замерзнешь…

– У Ил-4 у штурмана в кабине была возможность поставить ручку управления…

– Да. Ставили. Хотя во время задания ни разу я не давал штурману возможности управлять. А вот когда пойдешь в зону облетать самолет, то штурман просил: «Дай я полечу». Тут я ему давал порулить, чтобы в случае чего мог хотя бы вывести самолет на свою территорию, а потом выпрыгнуть… Посадить самолет он, конечно, не смог бы.