Затем, поскольку и он, и его товарищ участвовали в кампании в Натале, мы стали обсуждать различные сражения. Пока мы разговаривали, пришел Ян Гамильтон. Я только что сказал команданту, что, с нашей точки зрения, буры совершили роковую стратегическую ошибку, бросив свои основные силы на Наталь вместо того, чтобы просто удерживать перевалы, маскировать Мафекинг и Кимберли и двигаться на юг, на колонию, со всеми людьми и пушками, какие у них были. Он признал, что это, возможно, и так, «Но, — сказал он, — нашей большой ошибкой было то, что мы не стали штурмовать Ледисмит — позицию у Платранда, в тот день, после нашей победы при Ломбарде Коп. Мы виним за это Жубера. Многие из нас тогда хотели пойти туда. Укреплений там еще не было, солдаты были деморализованы. Если бы мы взяли Платранд (Лагерь Цезаря), вы не смогли бы удержать город. Сколько людей у вас было там на вершине?»

— ««В первую неделю — только один пикет», — ответил генерал. «О, я знал, что мы могли бы сделать это. Что бы тогда случилось?» — «Нам пришлось бы выгнать вас оттуда».

Командант улыбнулся с чувством собственного превосходства. Генерал продолжал: «Да, выгнали бы штыками ночью или еще как-нибудь, если, как вы говорите, город нельзя было бы удержать».

— ««В настоящее время, — сказал Бота, — вы подтянулись, но в те три дня после Никольсон Нек штыков никто не боялся. Если бы мы тогда пошли на штурм (тогда все наши люди были при нас, и не приходилось думать о Буллере), тогда бы вы нас не смогли выгнать».

Гамильтон подумал. «Возможно, нет, — сказал он после некоторой паузы. — А почему же Жубер не попытался?»

— ««Слишком старый, — ответил тот с полным пренебрежением, — для войны нужны молодые люди».

На этом, насколько я помню, наша беседа закончилась. Две недели спустя я встретил Боту на улицах Претории уже свободным человеком. Он рассказал мне, что его отпустили под честное слово; возможно, что его откровенный и мужественный разговор с генералом подействовал на последнего.

После завтрака мне очень захотелось попасть в Иоганнесбург и, если возможно, пройти через него. Только что произошло важное сражение, и его свидетелями были только два или три корреспондента. А поскольку между нашими силами и телеграфным проводом находился враг, нельзя было послать домой никаких известий. Конечно, Гамильтон послал двух Римингтоновских Проводников с донесениями рано утром, но им предстоит сделать большой крюк к югу, и даже если они вообще сумеют пройти там, то доберутся до лорда Робертса только к вечеру. Самая короткая и, пожалуй, самая безопасная дорога лежала прямо через Иоганнесбург. Но стоило ли ради всего этого так рисковать? Пока я обдумывал это, сидя на веранде у временного генерального штаба, со стороны города подъехали два велосипедиста. Я завел разговор с одним из них, французом, по имени мсье Лотре. Он приехал с шахты Ланглаагте — предприятия, с которым он был как-то связан. По его словам, буров там не было. Может, они и есть в городе, а может, и нет. Есть ли возможность проникнуть туда постороннему? Конечно, ответил он, если только его не остановят и не станут расспрашивать. Он вызвался быть моим проводником, если я захочу попасть в город, и поскольку отправить телеграммы было необходимо, я решил, после некоторых сомнений, принять его предложение. Генерал, который хотел послать более подробный рапорт о своих действиях и сообщить о своем прибытии во Флориду, был рад воспользоваться даже таким ненадежным каналом. Дело было немедленно улажено. Друг Лотре, очень покладистый малый, безропотно слез с велосипеда и предоставил его в мое распоряжение. Я снял хаки, надел обычный гражданский костюм, который был у меня в саквояже, и сменил шляпу с полями на мягкую кепку. Лотре положил депеши в свой карман, и мы отправились без лишних слов. Дорога была плохая. Она извивалась между холмов, местами утопая в песке, но велосипед был хороший, и мы двигались довольно быстро. Лотре, который знал здесь каждый дюйм, избегал больших проезжих дорог и вел меня обходными путями от одной шахты к другой, мимо огромных куч шлака, через маленькие частные узкоколейки, небольшие еловые рощи, между огромными сараями с техникой, стоявшей сейчас без дела. Через три четверти часа мы добрались до Ланглаагте, и здесь встретили одного из разведчиков Римингтона, который осторожно пробирался к городу. Мы перекинулись с ним несколькими словами, укрывшись за домом, поскольку он был вооружен и в униформе. Ему было неизвестно, что нас ждет впереди, однако он точно знал, что войска еще не вошли в Иоганнесбург. «Но, — сказал он, — корреспондент „Таймс“ отправился туда часа за два до меня».

— ««Верхом?» — спросил я.

— ««Да, на лошади» — ответил он.

— ««Ах, — сказал мой француз, — это плохо. На лошади он туда не проберется. Его арестуют». Он был очень возбужден нашим приключением и добавил: «Впрочем, мы его все равно перегоним, даже если он ускользнет от буров».

Мы поспешили вперед. Дорога шла под уклон, домов стало больше. Наконец мы выехали на городскую улицу. «Если нас остановят, — сказал мой проводник, — говорите по-французски. Les francais sont en bonne odeur ici. Вы говорите по-французски, не так ли?»

Я подумал, что мое произношение вполне сойдет для того, чтобы обмануть голландца, и сказал, что говорю. С этого момента мы продолжали разговор по-французски.

Мы избегали главных улиц, выбирая дорогу через бедные кварталы. Вокруг нас лежал Иоганнесбург, тихий, почти всеми покинутый. Кое-где по углам стояли группы угрюмых людей, говоривших между собой, они подозрительно глядели нам вслед. Магазины были закрыты. Почти во всех домах заперты ставни. Быстро приближалась ночь, и ночные тени, казалось, усиливали уныние, нависшее над городом в последний день его существования под властью Республики.

Неожиданно, когда мы пересекали боковую улицу, я увидел на соседней улице, параллельной той, по которой мы ехали, трех всадников в широкополых шляпах, с патронташами, имевших тот самый особый иррегулярный вид, который я привык связывать с бурами. Останавливаться или поворачивать назад было бы роковой ошибкой. В конце концов, когда враг стоит у ворот, у них, должно быть, хватает своих забот. Мы беспрепятственно проскочили на центральную площадь, и мой спутник, который держался с поразительным хладнокровием, указал мне на почту и другие общественные здания, говоря все время по-французски. Уклон перед нами был таким крутым, что пришлось слезть с велосипедов и вести их рядом с собой. Пока мы шли, я услышал за спиной топот конских копыт, весьма меня обеспокоивший. Я с трудом сдерживал себя,