директор мою жену…» Уж простите, товарищ директор… Но вообще-то мой Чедомир против коллектива не шел. Только малость сомневался… (Пауза.) Когда я еще беременной была, он познакомился с одной на работе. Богданка Константинович… Хорошо мне запомнилось это имя, никогда не забуду. Была она высокая, черная и на язык остра. И домой к нам приводил ее свободно. Пускала я их: они сводили баланс. Приносила мне яблоки, говорила: «Полезно тебе, Любица, полезно тебе, солнышко, в твоем-то положении…» Мне — яблоки, а себе — нейлоновые чулки. Умела она нарядиться. На ногах — нейлоновые чулки, на груди — брошка. Носила брошку и на работе. Черные волосы. Она, клянусь, красилась. А ведь краска тогда была лишь у спекулянтов… Часто оставалась ночевать. Об этом мне соседки рассказывали: «Пока ты на стройке надрываешься, он тут…» Я все оправдывала его, говорила: «Нет, они по работе… И далеко ведь ей ночью идти на другой край города». Там она жила, у дяди своего. Несколько раз тогда Чеда и пьяным приходил. Выпьет и заводится. Как войдет, и давай еще с порога про то, как все в бабе играет, и про вас, товарищ директор… Потом заплачет и кается. Но я его даже слушать не хотела… Уговаривала лечь на кровать, пока вскипячу чай. Знала я, что лучшее средство — промыть желудок и отоспаться… Однажды ночью Чедомир с Богданкой собрали вещи и ушли. Часто я их встречала потом в центре… По воскресеньям гуляли они на Князя Михайла{47} под руку… А я в выходной ходила с сыном в парк, на Калемегдан{48}. Она знала это. И Чедомиру сказала. Ну, я давала ему обнять мальчонку… Но от нее отворачивалась и не взяла шерстяной костюмчик для Мичка. (Помолчав.) Она больше не носила брошку, даже по праздникам. Видно, ни к чему уж ей было. А может, раньше брала у кого-нибудь поносить… Потом они уехали в Германию. Это Богданка его надоумила. Как туда приехали, он и бросил ее, ушел к какой-то немке из Дюссельдорфа. Бог все видит! Знаю, что нехорошо, а радуюсь… Приятно мне это слышать. А немку… не видела я ее. Говорят, хозяйственная. Они там ресторан открыли — «Сербише-алгемайне содружество». Сербско-немецкое, это вроде названия фирмы… Смешно. А может, и не смешно совсем… Заболталась я… Вы ешьте!.. Я? Я-то после… (Продолжает читать текст.) «Все наши силы мы отдаем общему делу. Новая жизнь вырастила в наших душах новые цветы — это вера в будущее, это преданность общему делу. Каждую частицу наших знаний и нашего труда мы вкладываем в то, во что верим. А взамен получаем от общества все необходимое, столько, сколько нам требуется. Так и должно быть!» (Откладывает текст.) «Так и должно быть». Нет, я не согласна. Моя речь, а я не согласна!.. Не может человек отдать все! И получить все он не может! Мне кажется… вот я… наверно, смогла бы и больше. Конечно, смогла бы… И дать. И получить. Только вы меня правильно поймите: я не жалуюсь… Просто говорю. Может, разбрасывалась я слишком. Приходилось подрабатывать в чужих домах. По выходным… (Пауза.) Директор для меня много сделал. Много вы для меня сделали, товарищ директор!.. И он меня тоже звал в выходные. Говорил: «Мало ты получаешь, Любица, знаю: тяжело тебе. Ну, если хочешь…» Красивая у него квартира. Директорова жена Спаса тоже очень помогла мне в жизни. Давала разную одежду. Нет, этот костюм я сама сшила… А Спаса дала мне и для такого случая. Но только я хотела сама, свое… У меня и машинка есть. Старая, но еще хорошая. Всегда можно подштопать… Накопила я денег и купила. Нет, не зингеровскую, нашу… И для Мичка Спаса давала после их Ранка… Мичко не хотел носить. Паршивый характер у него с малолетства. В отца пошел… А душа у него — мухи не обидит. Спаса хотела, чтобы Мичко дружил с их Ранко. Говорила: «Ты его приведи, Любица, пусть дети играют, пока ты готовишь. Прошли те времена, когда наши дети не могли дружить». Я никак не хотела… Ну, приведу Мичка к Ранко. Все не так, разные они. Мой Мичко озорной, бог знает что мог натворить. И побить Ранка мог или научить его по-матерному. А Ранка ведь учили французскому… (Пауза.) Из-за сына думала я второй раз выйти замуж. Снова начать замужнюю жизнь… Плохо человеку одному. Весь день гнешь спину, а ночь придет: с одной стороны — темень, с другой — месяц светит, а сердце сжимается и в душе — сосульки. Едва дождешься утра, чтобы пойти на фабрику, к своим… Ну а на фабрике… Там никто на тебя как на бабу и не смотрит… Я это серьезно! Даже в парикмахерскую ходила. Делала шестимесячную. Все думала: как бы хорошо, если бы с фабрики кто-нибудь… Завивалась. И брошку тоже… (Пауза.) Вот если бы прежний секретарь Трифунович был, как этот молодой… Но Трифунович… Простите, товарищ секретарь. Потому вы мне и по душе пришлись… Из-за Драгомирки… (Пауза.) В газете я тоже давала объявления. Под шифром. Описывала себя. Знаете, как это делается: «Молодая, самостоятельная, имеет ребенка мужского пола, разведена не по своей вине, ищет мужчину, который бы осчастливил и утешил ее больную и измученную душу…» Ой, какие только не объявлялись! Сколько одиноких на свете… Ну на каждом шагу. Человек ищет человека. Ищет женщину, но прежде всего человека в женщине… Город засасывает. Думаешь, что ты живешь в городе и все имеешь, а посмотришь — в душе-то пусто! Не встретился мне настоящий… И с Джукой я ездила на рыбалку. Думала: наш он, давно ведь знакомы. И похожи мы. То, что приходит он к Благое в проходную, что ему здесь лучше всего… Мне кажется, это главное. Наверно, не сумела я… Встречались и хорошие люди. С дипломом. Был один такой, образованный. Вдовый. Его жену у рынка автобусом сшибло: шофер заболтался с земляком… В каждом я искала Чеду. Хотела, чтобы всякий походил на него. Но второго Чеды ведь не будет… (Пауза.) Если бы можно было выбросить из человека все дурное, а оставить только хорошее! Только так не бывает… (Возвращается к тексту, читает.) «За прошедшие десятилетия мы сталкивались и с трудностями. Но трудности не являются отличительной чертой нашего существования, поэтому я не буду на них останавливаться. Главное — это наша счастливая жизнь и наши успехи. Поэтому позвольте мне произнести тост за все хорошее, что нам встретилось». (Хочет произнести тост, но не знает, как это сделать. Наконец берет стакан с водой и